Социальные сети как театр войны

Никто не оказался готов к тому моменту, когда древнее параноидальное сознание встретилось с совершенно новым феноменом социальных сетей в интернете. Про параноидальное сознание писал Richard Hofstadter в известной статье 1964 года. Тут ничего нового нет (хотя интересно, как некоторые домыслы американских конспирологов повторяет, например, Юлия Латынина в своих субботних монологах). Но раньше эти люди сидели себе изолированно, иногда писали книги, или распространяли самиздат про алкоголь как пятую колонну Запада по уничтожению России. Теперь они получили доступ к новым информационным каналам и старая болезнь расцвела с новой силой. Это не только наша проблема, см. например выборы Трампа, и участие в них многочисленных фабрикаторов фейковых новостей, как корыстно, так и политически мотивированных.

Но проблема совершенно точно есть. Как заметил наш аспирант Ваня Смирнов, затраты на производство лжи намного меньше, чем усилия по ее разоблачению. Угроза именно в этом, - в том, что есть естественная среда для производства параноидальной лжи, и в том, что по всей вероятности, не только коммерческие структуры, но и государственные игроки постепенно научатся ее использовать в своих интересах.

Вот вам пример масштаба проблемы – поиск на запрос «ВШЭ» и «ЦРУ» находит около 300 тысяч хитов. Какая-то часть – это аналитика Вышки с использованием слова ЦРУ, но огромная масса – это параноидальный бред о том, что Вышка управляется из ЦРУ, и о том, что мы хотим разрушить Россию. Чуть больше хитов на запрос «ЕГЭ» и «катастрофа», 317 тысяч. Совершенно дикая теория "золотого миллиарда" дает 213 тысяч результатов.

Возникает вопрос – можно ли оставаться спокойным и рациональным, и либо игнорировать весь этот вздор, либо спокойно на него отвечать фактами, цифрами? Как многие мои друзья и коллеги, я долгое время так и думал. Но теперь до меня начинает доходить настоящий масштаб угрозы. Думаю, что мы ее недооцениваем. Теперь я склоняюсь к мысли, что так реагировать нельзя. Это война, и на войне нужно использовать все средства, которые есть под рукой, в том числе производство популярных мемов, фейковых историй, создание армии троллей за прогресс, цивилизацию, здравый смысл. Самое главное, что мы очень плохо понимаем как функционирует массовое сознание в условиях новых коммуникационных технологий, как рождаются и распространяются вирусные мемы и фейки, и как их можно разрушать или ограничить. Иначе наш общий цивилизационных проект окажется под угрозой. Одним просвещением, боюсь, мы не обойдемся.

Либералы, консерваторы и образование

В США сложился довольно редкий консенсус по образованию. Начиная, пожалуй, со старшего Буша все основные законы по продвижению образовательных реформ поддерживаются обеими ведущими партиями. Суть реформ сводится к тому, чтобы как-то повысить среднее качество образования и сократить разрыв в достижениях между расовыми группами. Американские либералы и консерваторы согласились притушить культурные войны в образовании, то есть бесплодные дебаты о ценностях. А вместо этого сосредоточиться на том, о чем согласие есть.

Ничего такого у нас, к сожалению, не сложилось. Либералы многие годы проводили реформы без оглядки на сложившееся консервативное большинство населения. Большинство этих реформ считаю необходимыми. Но не было принято особых мер по их популяризации с учетом культурных особенностей и установок большинства населения. И можно было их упаковать в совершенно другие риторические формулы. Да и трудно узнать мнение населения при отсутствии нормальной политической жизни и свободным СМИ. Консерваторы же восприняли смену министра как свою победу, как возможность теперь наконец-то диктовать свою волю либеральному меньшинству, даже если оно составляет основной костяк экспертного сообщества в образовании. Блог Проханова "Она выдержит" – иллюстрация такого наивного триумфализма. К сожалению, ни та, ни другая стратегии особо успешными быть не могут. Нельзя проводить реформы без сильных союзников среди большинства, опираясь только на исполнительную власть. И нельзя вообще поддерживать современное образование без поддержки экспертного сообщества.

До сих пор в образовании не было серьезных попыток организовать диалог между здравыми консерваторами и либералами, который мог бы определить, в чем точки согласия, а в чем – предмет несогласия по образованию. Вместо этого идут либо опереточные теледебаты на интеллектуальном уровне амёбы, обычно заканчивающиеся ритуальным унижением мальчика для битья. А потом Первый канал удивляется, что не могут найти серьезных экспертов для своих передач. Или же идут монологи в СМИ и блогах, в которых стороны легко разделываются в своем воображении с карикатурными версиями друг друга.

Но диалог нужен, он собственно составляет основу нормальной политики. Без него место в публичном пространстве занимают маргиналы с обеих сторон. И начинается бесконечная череда периодических мелких побед одной стороны над другой, где все идеи и меры воспринимаются только как инструменты борьбы. В результате диалога должна родиться новая повестка дня для Российского образования.

Сезонное

Некоторые березы уже паникуют, прячут первые желтые листья в совершенно еще зеленой траве. Как будто они и ни при чем, как будто еще ничего не случилось. И солнце как-то несколько обленилось и карабкается не так высоко, как раньше, и уже без энтузиазма. Из всех явлений естественного мира, только педагоги набирают обороты. Как бы против тренда, назло всему, включая прохладу ветра и мракобесие сильных. Они вылезают из норок, оглядываются, машут друг другу, берутся стайками за общий огромный Сизифов камень. Толкнут его немного вверх, он опять скатится назад. Те, кого научили, уходят, новые приходят – ничего не знают. Цивилизованность то вроде чуть подрастет, то опять откатится назад. Слишком долгая история для одного человека увидеть результат.

Но в этом есть ведь и особая, отчаянная прелесть. Учить – это как рисовать мелом на асфальте или палочкой на песке. Или следить за движением ледника. Бесполезность – это ведь на самом деле красота. Утилитарность противоположна эстетике, хотя дизайнеры и упорствуют в отрицании этого очевидного факта. Мы никого особо не меняем. Они приходят такими же, какими и пришли, ну может быть чуточку другими. И то неизвестно, надолго ли. Это ужасно, но согласитесь, есть в этом какой-то особый кайф. Наверное, только священники понимают – как можно слушать про одни и те же грехи, тысячи лет одно и то же, ничего не меняется. И в то же время делать попытку что-то изменить.

Это тост к вечеру первого сентября, а всем педагогам надо обязательно выпить. За дождь, который смывает наши рисунки с асфальта, за вечность, юность и забвение.

The dog days in Moscow

Russians don’t have the expression, but here they are in Moscow, most definitely. It is not just heat, which could be fought off with air conditioning, but also a particular slow species of summer light, the liquid quality of air that your lungs drink more than breath. I sense the unmistakable slow churn of little wheels in the brain, failing to get traction over the simplest of thoughts. My aspirations shrink to cold beer, or ice cream, or a lake somewhere nonexistent but still very far.

In the dog days, Wikipedia is the best read, just random articles about Jesuits, Finnish languages, microeconomics, Adderall, and the Hawthorne effect. Yes, where were we? - Aha, the dog days is apparently an astronomical expression, when the Big Dog constellation comes up. And yet I see a big dog panting, its tongue is the only cooling device. I can smell its wet fur. These are the dog days of summer.

The office folk are trying to work as honestly as they can. As so am I, so am I. The chapter for the book has increased 900 words today. How many of them will stay? – hard to tell. Maybe all of them will, maybe none. One thing is certain – there is no way to write all of those things planned for this summers. No, not a chance; mathematically impossible it is. Damned Russian government – why do you ban Adderall? That’s is the worst of your faults. I ain’t gonna vote for Vlad no more.

Ватные палочки в уши не вставлять!

Почему изготовители ватных палочек считают своим долгом предупредить, что их не стоит совать в уши? Почему они не говорят – не есть, не поджигать, не засовывать в …? А потому что известно, что люди обычно чистят ватными палочками именно уши, делая при этом себе только хуже.

Тот же самый примерно принцип должны, на мой взгляд, применять исследователи в сфере социальных наук. Начать думать о том, какой наиболее вероятный неправильный способ использования полученных данных, и предупреждать потенциальных пользователей о таких очевидных опасностях. Например, большинство тестов по оценке образовательных достижений детей нельзя использовать для оценки эффективности учителей и директоров школ. Это и потому что, что тесты просто разработаны для другого, и потому что в вступает в силу так называемый «закон Кэмпбелла». Оцениваемые неизбежно находят способы манипулирования данными, с помощью которых они оцениваются. Кроме того, использование одного узкого показателя ВСЕГДА искажает деятельность, которую мы намерены улучшать через измерения. Например, сокращение не-ЕГЭ-ванных предметов, тем, навыков.

Традиционно исследовательская этика не предусматривала ничего подобного. Мы публиковали свои исследования в специальных журналах, потом бурчали по поводу журналистов и бюрократов, которые все извратили, как всегда. Но теперь ситуация меняется. Многие результаты становятся мгновенно известны широкому слою людей, в том числе блогерам, активистам, чиновникам, родителям. Есть специальные сайты, которые читают все подряд, и выбирают наиболее сенсационные с их точки зрения находки, чтобы превратить в заметный заголовок, который потом превратить в клики. Только очень небольшой процент читающей публики способен оценить тонкие различия между корреляцией и причинностью, оценить размер эффекта, понять особенности выборок, и т.п. Мы живем в совершенно новом мире, и этика исследователя не должна оставаться неизменной.

Что я предлагаю? В структуру типичной статьи к существующим разделам (литература, методы, данные, анализ, выводы) надо добавить раздел «как можно и как нельзя использовать данные». Там должно быть простым языком написано что-то вроде «ватные палочки в уши не совать». Например «Данный инструмент нельзя использовать для оценки эффективности педагогов и администраторов». Или, «несмотря на наличие корреляции, увеличение количества книг в доме не приведет к улучшению образовательных результатов».

The lonely thinker syndrome

You know the type – someone smart, with a thirst for knowledge, a good natural thinker, but through circumstances of one’s life excluded from a broader scholarly conversation. Those are intelligent people outside the intellectual milieu, the lonely thinkers.

Their tragedy is self-induced. The lonely thinkers tend to develop a theory, and there is no one to challenge it. Working alone on a theory is incredibly hard, because it is so incredibly easy. They mistake their own excitement that comes from insight for the revelations of truth, and become seduced and captured by their own ideas. Gradually, the mental positive reinforcements create an unassailable and graceful castle of beliefs that explain everything just right. The only nagging worry is that others do not appreciate or use their discoveries.

It is so hard to reconcile one’s convictions with the indifference of other people that some succumb to the madness of conspiracy theories. Such thinkers believe the evil forces suppress the truth intentionally. Others include in their theories a belief that all other people are very stupid, which completes the lonely thinker’s system. The loneliness becomes justified and arrogant, the Truth becomes whole and impenetrable by doubt. But if the world does not want to hear you out, and you are so right, then it is one of the two: people are evil or they are stupid. Underneath all of that is a deeply held fear of own incompetence, suppressed.

But wait, don’t we all suffer sometimes from the lonely thinker’s fallacy? It happens when we work on a specific project in isolation for too long. It happens when we pursue exotic theories no one in our field can understand and therefore critique. We all do fall in love with our neat theories and favorite hypotheses. An alcoholic’s brain comes up with myriad sophisticated excuses to get a drink. Just like that, a scholar’s brain will find many reasons how to ignore rather than honestly consider criticisms or disconfirming data.

Oh yes, we all have been there, for creating new knowledge and being confronted by others is so painful. Admitting that you have missed this little thing and that little thing, and that you completely ignored this large hole in your argument, and that your data just does not say what you think it says… So painful, so necessary, so very human it is.

Университет и наркотики

У университета есть два способа реагирования на растущее употребление наркотиков среди студентов. Первый самый простой и потому соблазнительный – это политика полной нетерпимости (zero tolerance, “Just Say No”). Второй – более расплывчатый и аморфный путь профилактики, просвещения с использованием научно достоверных данных, полицейской борьбы с торговцами, координации всех служб университета (в первую очередь, общежитий, безопасности, академических подразделений). Сюда же входят довольно дорогие попытки наладить студенческую жизнь, сформировать позитивные группы, кружки и сообщества.

Сразу скажу, что политика полной нетерпимости не работает. Это известно и из исследований, и из моего опыта в США, где такие политики были широко распространены до недавнего времени. Психологически понятно, что есть желание вырвать заразу на корню. Администраторы думают: «Если студенты знают, что любое употребление наркотиков, даже самых легких (как марихуана) будет неотвратимо караться отчислением, то это предотвратит дальнейшее употребление». Если же проступок окажется безнаказанным, то это дает сигнал другим студентам, что немного можно.

Вроде логика кажется железной, а, тем не менее, она не работает. Почему? Вероятно студенты либо недооценивают риск быть пойманными, либо он действительно очень низкий. И поведение людей (особенно молодежи) в ситуациях с низким и высоким риском - совершенно разное. Повысить риск быть пойманным невозможно без тотальной, очень дорогой и неприемлемой политически тотальной слежки. Если же риск низкий (то есть реально раскрывается только одно из нескольких сот или даже тысяч употреблений), то студенты воспринимают систему как иррациональную, случайную, из области несчастных случаев. Небольшой риск стимулирует употребление и не оказывает никакого превентивного воздействия. Но на политику нулевой терпимости уходит много ресурсов, и вообще университетам кажется, что они сделали все, что смогли. Но это в конечном итоге самообман, страусиная позиция. Выгнать несколько студентов в год ведь не проблема. Это не трудно, в отличие от долгого и трудного влияния на молодежную культуру.

Было бы обидно, если бы российские университеты наступили на те же грабли, что и американские. Но, во всяком случае, это предмет разговора как в органах самоуправления, так и в студенческих организациях. Нельзя допускать ползучего принятия политики без эксплицитного обсуждения и без изучения чужого опыта и научных исследований.

Authentic Improvement: A Case for Flexible Faculty Evaluation Policies

For those who belong to the exclusive club of world-class universities, the need for publishing is a non-issue. It is something that you do – or perish as the catchphrase goes. However, for universities with strong teaching traditions, both liberal arts colleges and regional universities, the rationale is not always obvious. “We are not going to become the next Harvard anyway. And there are too man pointless publications already in the world. Why should I take time away from my students?” The short answer is that without an active scholarship agenda, one can only be successful as an undergraduate instructor, and onle for some foundational generic courses. Anything beyond that requires a clearly established scholarly agenda and a reputation. As graduate education continues to expand, it behooves universities to strengthen their scholarship output.

It is easy to make the case why we all need scholarship, but much more difficult to explain how it could be done. The barriers are many. In many teaching-centered schools, it is actually very difficult for faculty to product good quality scholarship. And this is only partially due to higher teaching loads. In social sciences, research is impossible without access to data, or the ability to gather qualitative of quantitative data. Both need time and money. The lack of high quality publications makes faculty less competitive in grant seeking activities. They just don’t have the right pedigree to be competitive, which creates a vicious cycle: The lack of funds to do good research, and no research record to get funding.

For many universities aspiring to enter the world-class club, issues are very similar, although sometimes a windfall from a government-funded excellence initiative may temporarily relieve the pressure of funding. In addition, those in non-English speaking countries experience language barriers that perhaps only Nordic universities have been able to penetrate. Yet the rest of the mix is the same – lack of skills, connections, access to data and equipment, large teaching loads. The Russian higher education represents an interesting case of distorted labor practices. As instructors are paid mostly for face-to-face encounters, faculty are very reluctant to redistribute hours within academic plans in favor of more independent work. Who is going to grade all those assignments for free? On the other hand, university leadership is suspicious that more independent work for students will just tempt professors to work less, and see additional part-time work in other universities. The confluence of such interests produces a highly inefficient lecture-centered teaching practices, with poorly paid and overworked faculty, who have no time for real research. Despite all the peculiarities, I think first-rate universities in emerging economies have a lot in common with second and third tear state schools in the developed world. Both want to move up, and both have barriers to overcome in engaging in quality research.

In this context, I would like to invite us to think about exceptions –faculty that seem to be able to break through the institutional and cultural barriers and establish themselves as leading scholars in their respective fields while working at a second-tier university. Perhaps in understanding how they are doing it, university leaders will better understand what kinds of institutional reforms are needed to move their entire institutions on the next level. The characters below are entirely fictional… And if you recognize themselves, just saying hi, and thanks. All cases are from education, because that’s what I know.

Susan is a super-engaged early childhood educator: with her professional community, with her many students, friends, family, her own and adopted children, their schools and friends, books, the news, and about anyone she meets for the first time. That incredible inflow of encounters and relations gives her the kind of dense phenomenological data that makes her an engaging author. One of leading publishers recognized her talent, and over the years she build a relationship with an editor that trusts her instincts and lets her work on anything Susan likes to work on. The editor knows well, that books will be engaging regardless of the specific topic, and people will buy them. But the books are not just popular; they have a serious scholarship dimension, and gained recognition in the scholarly community as well. Susan does not care much about grants, nor does she demand release time; she just learned to get by without those.

Michael’s strategy is somewhat similar. He writes books on literacy and has build a strong relation with a leading publisher. But his emphasis is on graduate students, who are his research laboratory. He spends enormous amount of time coaching, teaching, observing. That gives him enough materials for making generalizations about what works in literacy instruction and what does not. The publishing connection also gives him access to book tours, and an opportunity to engage with hundreds of teachers across the country, hear their stories, and receive their feedback. I don’t believe he collects data formally from them, but for the kind of practice-oriented research it is not necessary. And of course, Michael could probably show the highest Hirsh on campus.

Tony’s success is connected with an opportunity his predecessor saw and snatched. Back in 1960-s The US Federal Government sought to establish centers on Excellence in Developmental Disabilities in every state. The Feds supported them with small grants, and specifically tried to place them not in flagship or Ivy League schools, but those second-teach teaching universities. Tony was able to use the really small advantage by positioning his group as the center of expertise within the entire state, and gain national recognition. Success builds success, and he later was able to bring in very significant, highly competitive federal grants. One of the secret of his success is that his unit is somewhat independent of the University’s bureaucracies, and thus can behave as a true entrepreneurial organization, with its own small staff, its own budget, and schedule. Yet he is also very helpful to colleagues within the university’s Special Education department, and involves them in the grant-writing and projects.

What’s the moral of these stories?

1. It is highly unlikely that faculty will all have the same strategies in building their scholarly identities so. So, be prepared for a variety of scholarly engagements, and keep tweaking your faculty evaluation and promotion policies until they are flexible enough to accommodate the diversity in academic careers. Those systems can be both flexible and rigorous.
2. It is also unlikely that entire faculty of any university will move towards scholarship excellence all at once. Perhaps it is wise to focus on a few, break-troughs first, and make sure they gradually enlarge the orbit of influence to give opportunity to others. Or, more likely, your university already have such champions; it is only a matter of allowing them to include others. Scholarship is, as we all know, a network of ideas, practices, and individuals. One person can provide access to many, but that requires strong institutional support and encouragement, otherwise islands of excellence will remain islands. 
3. It is important to recognize that none of the three of my heroes would be doing well at a top research university. Their scholarship does not fit well, and some were actually late bloomers. They would have been denied tenure at a highly competitive place, and would not have the freedom to pursue their interests. The second-tier universities must recognize their unique niche in the talent market, and try to specifically attract the kind of passionate, talented, self-directed people by promises of freedom and independence unobtainable at R1 schools. 
4. All these people learned to capitalize on a specific resource. Without resources, there is no development. But those do not have to be monetary or even tangible resources. Connections, reputations, unique experiences – all of those can be used. People need help in recognizing such resources and latching on them. I will end with a story illustrating the point. Many years ago, I was talking to our Dean with a group of other young faculty. He looked at us and said – you together probably speak 7 or 8 languages, and come from four different countries. Why don’t you build your program using your strength? It just did not occur to us, but an experienced administrator should be good at spotting a resource when he sees it.

A version of this blog is published here

Сакральная Гипернормативность

Цикл гипернормативности нигде не начинается, как и все циклы. Просто в какой-то момент университет или другая организация начинает испытывать неудобство от того, что некий процесс непонятно как делать. Никто не хочет принимать на себя ответственность в низах, потому что а вдруг мы неправильно себе это представляем, а потом еще отвечать. В верхах напрягаются и рожают многостраничный документ. Чтобы не опозориться, берут какой-то уже существующий документ и с него берут пример. Например, название документа может быть «Правила трудоустройства студентов». Но один из первых пунктов содержит что-то вроде «Настоящий документ устанавливает правила трудоустройства студентов». То что это же козе понятно собственно из названия, никого не волнует. Наоборот, искусственность и абсурдность дают ощущение сакральности. Кто же будет уважать обычную человеческую речь?

Тоже для сакральности пишут определения понятий: «Студент это лицо обучающееся в ГБОУ ШМОУ ХМОУ…» Как если бы было в нашем языке какое-то другое определение студента. Для вескости включают священные источники – данный Регламент основан на положениях Конституции РФ, а также ФЗ 007. В соответствии с правилами сакральной нормативности документ должен быть длинным, содержать в себе массу совершенно ненужной информации – для веса. И он должен изобиловать словами типа «осуществляющий», «являющийся» или «неотъемлемый». Желательно использовать сложносочиненные и одновременно сложноподчиненные предложения с 3-4 подлежащими, чтобы только тренированный в бюрократическом языке человек мог вообще понять о чем речь. Это делается, чтобы отличить нашего человека от лоха или там студента, и лоху бросить в лицо – что же Вы, не видите, тут же ясно написано – и потом трехэтажный легализм-бюрократизм. Лох лишается равновесия и вынужден согласиться.

Это не шутки, потому что сакральная гипернормативность не только всерьез осложняет работу организации, но и продолжает формировать отношение к власти как к чему-то непрозрачному, сакральному. Этот язык подменяет источник власти – это не то, о чем мы, нормальные люди сами договорились, а что-то мистическое и непостижимое. Дискурсивные практики формируют сознание. Расчеловеченный язык провоцирует расчеловечивание отношений.

России нужна прежде всего лингвистическая революция (надеюсь за это не посадят). Надо начинать с ревизии локальных нормативных актов, которая будет включать в себя их сокращение, слияние и перевод на человеческий язык. У нас их слишком много, слишком многое регламентируется из центра, они все слишком длинные и содержат в себе массивы совершенно ненужного текста.

Нормативные акты нужны, конечно. В американских университетах принято иметь только два, иногда три свода нормативных документов. Различных регламентов и разовых соглашений больше, но они существуют только в виде веб страниц или папочек с memo, и за них отвечают подразделения, которые их ввели. Основные своды, как правило:

(1) каталог, где собраны все учебные регламенты и БУПы. Сюда же входят и очень простые, в пол-страницы правила приема, и т.д. Каталог переиздается (онлайн и часто на бумаге) каждые два-три года, и ни одна строчка в нем не может быть изменена без утверждения curriculum committee (УМК) и администрации университета (обычно провоста – проректора по учебе).

(2) Часто бывает еще Student Handbook с правилами, которые касаются поведения, процедур апелляции, прав студента. Но во многих местах все это просто входит а каталог.

(3) Для взаимоотношений с ППС и руководством есть либо устав, либо договор (если кампус профсоюзный), либо еще какой-то документ. Он включает в себя все нетехнические регламенты отношений с преподавателями.

Сведение регламентов имеет смысл, потому что ограничивает общий объем, создает единый источник официальной информации и облегчает задачу синхронизации.

На баррикады! За человеческий язык! Умрем как один!

Русский спор

Наблюдая вот уже почти три года за своими коллегами, и за собой, я придумал понятие «русского спора». Надо сказать, что он есть и в Америке, где прошла большая часть моей взрослой жизни. Но у нас в России, пожалуй, и чаще, и чище проявляется. Русский спор идет об абстрактных, общих принципах, правилах и решениях, формальных структурах и схемах. При этом у людей, ведущих спор, в голове имеются различные конкретные примеры и контексты общего, но они этого не осознают, предполагая, что собеседник имеет в виду то же самое. А он имеет в виду что-то другое, поэтому они никогда не могут договориться или достичь компромисса. Или наоборот, договариваются, а потом обижаются, что другой не выполняет договора.

Это на самом деле интересный феномен. Не буду тащить сюда философию или право, но эта проблема тысячелетней давности и тысячи теорий. Русский спор вырастет из совершенно законного делания договориться по принципам, чтобы потом можно было эту договоренность применять к значительному числу частных случаев. Это, теоретически, экономит время и энергию. И, кроме того, становятся видны как-бы более фундаментальные, то есть крепкие основания договоренности. Но люди упускаю из виду, что спор об общем несет в себе всегда ловушку – а именно имплицитные, никогда не озвученные разногласия по поводу того, что же конкретно имеется в виду. Очень часто разногласия в принципах совершенно не исключают согласия по конкретному примеру. И наоборот, согласие по принципам оборачивается потом разногласием по каждому конкретному поводу.

Иногда же дело заходит так далеко, что наоборот, конкретные примеры становятся символическими заменителями принципов. Так, например, часто бывает в американской политике. Любое повышение налогов, иногда совершенно разумное и необходимое, республиканцы считают своим долгом осуждать как пример чуждой им идеологии. А демократы будут бороться против любого сокращения социальных расходов, даже самого очевидно необходимого. Из принципа, якобы, а на самом деле чтоб бороться за власть. У них тоже происходит «русский спор», только в политике. У нас же – на каждом шагу, особенно с мужем или женой.

Бороться с русским спором достаточно просто, хотя и трудозатратно. Во-первых, надо все время просить собеседника привести конкретный пример той позиции, которую он отстаивает. И самому так делать. Это многое проясняет, и делает принципы более призрачными, лишает их доли реальности. Во-вторых, надо задавать самим себе мой любимый вопрос - «А какова прагматика вопроса?». То есть если мы сейчас решим так, то какие практические последствия? А если иначе, то тоже какие? То есть надо понимать, что некоторые споры вообще не имеют смысла, ибо не ведут за собой никаких практических последствий.

Вообще не люблю принципы, сущности, правила и всякие абстрактные идеи. Они, конечно необходимое зло, потому что надо же как-то упрощать реальность. Но надо их видеть тем, что они есть – простые, безмозглые инструменты, как молотки или отвертки. Попользовались, и в ящик.

Расползание миссии университета

В английском есть такое образное выражение mission creep, которое я довольно коряво перевел как расползание миссии. Оно пришло из армейского жаргона, и описывает ситуацию, когда военная операция с ограниченными целями постепенно дополняется новыми и новыми задачами. Например, Сомалийская операция 1992 года началась как гуманитарная, но потом расширилась до поимки главы одной из банд, и постепенным втягиванием США в гражданскую войну в Сомали. Операция бесславно закончилась в 1995 выводом американских войск.

Этот термин применяется и широко за пределами военного дела, например при описании проблем университетского управления. Некоторые быстрорастущие университеты постепенно добавляют новые и новые проекты и функции, каждый из которых в отдельности выглядит как разумное и обоснованное расширение. Например, если есть проблема во взаимоотношении с городом, хорошо бы помочь городским школам, а заодно и привлечь лучших выпускников. И отлично было бы открыть свою школу при университете. И кстати, надо войти в мир МООКов, потому что это лучшая реклама университетскому брэнду. И если присоединить к себе соседний вуз, то добавятся площади и ресурсы.

Еще раз скажу, все эти расширения – логичные и необходимые. Но на каком-то этапе расползание миссии начинает играть негативную роль, распыляя управленческие усилия, и размазывая один и тот же состав менеджеров все более тонким слоем по все более широкому полю. Если же нанять еще менеджеров, координация множества офисов и проектов тоже становится проблематичной, и затратной. Иногда возникает опасность размывания бренда, то есть никто уже не помнит о чем все-таки этот университет.

Это достаточно известная в менеджменте проблема, и она может касаться любой динамичной организации, не только университетов. Один нюанс в том, что никто не знает, когда, естественное развитие поведет за собой расползание миссии, и когда организация проходит точку убывающей отдачи. Второй нюанс в том, что нет никакого универсального способа возврата к более узкой, сфокусированной миссии. Резать всегда больнее, чем приращивать. Но в этом помогают периоды финансовых кризисов, которые позволяют сделать то, что в обычные периоды сделать невозможно. Думаю, каждый университетский лидер держит в уме отделы и проекты, которые в случае чего можно закрыть, чтобы вернуть нормальную миссию, и пройти кризис без всеобщей деморализации. Я уже писал, что экономить лучше хирургическим путем.

Testing people-knowledge

One of the most difficult things about adjusting to a new large and complex organization is learning who is who. Fundamentally, it is a task of building predictive models for each key person – how would she or he behave in such and such situation. One small subset of it is who can you trust. Once I had a colleague, who lied all the time. You could not trust anything she said – about anything. It is an extreme case, but it still took me a couple of months to figure that out. It is not something people put on their resumes, and you do need evidence. Another person would sabotage any project – not out of ill will, but because he so terribly ineffective and disorganized. To find that out, you need at least one failed project; as evidence. Some people are just awesome at everything they do – not many, but they do exist. I am definitely not one of them, alas. Those are the most valuable and the scarcest asset of any organization, and you can ask them to do anything – up to the point when they are overwhelmed and can do no more.

However, usually it is a lot more complicated: most people are good at something, and bad at something else. Placing them in right combinations into the right tasks – THAT is an art form. Let us call it the managerial casting. To do it, we need those mental predictive models. What will happen if we ask so-and-so-do this-and-that with such-and-such? Figuring all this stuff out takes many months, even years. And even then people are unpredictable, they get tired, get cranky, but they sometimes learn and get better at certain things. They quit drinking, find God, resign to their fate – who knows.

But I am interested in the people-learning process. What are those people-models, cognitively speaking? How do they form? How much information is needed to build one? Can it be helped? We definitely get better at this game with experience, because we recognize – oh, this person is just like someone I knew before. We assemble a cast of characters, which serves as a map for all future colleagues and acquaintances. It is quicker that way, but also vulnerable to errors, for two people may have a similar set of traits, but expressed to various degrees, and the mix can be very different.

Can we test how accurate are those models? I am thinking of a study where a manager is asked to predict how his or her colleagues will behave in certain situations. And then we can either actually check in real life (by putting people in such situations), or, easier and cheaper – administer a self-reporting survey to the people. That would be a decent test of leadership abilities; easy to do, hard to fake. I also wonder how I would score, for I have been wrong about people quite a few times. But I have not seen anyone who was very good at it either. It is an empirical question – is there some variance?

Or perhaps we can measure the size and the richness of one’s mental library of characters? I am not sure how, but perhaps by giving someone some vignettes and asking if they knew someone like that, and put those imaginary people in new situations? It could be a test without the follow-up with real colleagues, cheaper still.

Are there any adventurous researchers out there in need for a new project? I will help. Or perhaps such a test does exist already? –let me know.

Незакат Европы

Веллер и Латынина на разные лады говорят о нашествии мигрантов, о слабости Европы, о ее само-подрыве изнутри. В случае Веллера, «Кучка гомосексуалистов и наркоманов с асоциальными взглядами и творческими наклонностями сформулировали этику и эстетику контркультуры». В случае Латыниной, это "европейские леваки" и брюссельские бюрократы, которые ослабили Европу до того, что исламисты не успокоятся, пока не сделают «Нотр-Дам Мечетью Парижской Богоматери, пока француженки не наденут паранджу, пока в Сорбонне вместо ядерной физики не станут преподавать Коран». Обоих трудно назвать либералами, скорее наооборот, это оппозиционные консерваторы. Латынина не верит во всеобщее избирательное право, Веллер же хочет защищать традиционные ценности Европы от ее самой. Но оба блога опубликованы на Эхе Москвы, а не на сайте первого канала, поэтому мне просто обидно что порядочные, умные люди несут такой вздор и что к ним прислушиваются.

Так вот, несмотря на трогательную заботу русских писателей, великий европейский проект живет и процветает, и никакого конца или даже ослабления Европы нет в помине. Сирийские беженцы, многие из которых - хорошо образованные средний класс, через некоторое время начнут приносить пользу экономике Европы. Переварить их не представляет никакого труда. Что-то в этом роде говорит Ангела Меркель, и она, как водится, права. Эти люди бегут от исламистов не потому, что хотят воссоздать халифат в Европе, а потому что хотят от всего этого уехать. Как этого не видят Веллер и Латынина, я просто не могу понять. Или они не знают лично ни одного сирийца. Или они не видят универсальное отторжение терроризма абсолютным большинством европейских мусульман.

Проект мультикультурализма не только не провалился, но набирает силу. Собственно, терроризм сильнее в Европе, чем в Штатах, потому что европейцы несколько отстают в своих интеграционных усилиях, потому что мультикультурализм еще слаб. В долгосрочной перспективе, общества гостеприимства и толерантности намного прочнее монокультурных и закрытых. Отказ от христианства как монопольного способа организации публичного пространства – это как раз и есть начало пути в будущее, свободное от религиозной вражды. Русские консерваторы вроде наших двух героев испытывают ностальгию по Европе прошлого, которая никогда не существовала. Но почему-то им слабо представить себе Европу будущего. Просто всерьез обратите внимание на то, куда континент движется, какие цели он ставит перед собой, что написано в европейских программах и других документах. Признайте, наконец, что Европа выбрала европейские ценности не от скудоумия, а потому что большинство населения их разделяет. И потому что европейские ценности – это путь вперед, а не назад.

Если бы это была настоящая война, то потери американцев и европейцев совершенно ничтожны, и не входят никакое сравнение с цифрами, предположим, второй мировой. В их распоряжении – объединенные вооруженные сила НАТО, с которыми не может даже близко встать ни одна армия в мире, включая российскую. Уж извините за тривиальность такого наблюдения. Абсолютно никакой угрозы халифата в Европе нет, и быть не может, потому что противостояние – между маленьким радикальным движением третьего мира и объединенными державами первого мира. Ни у кого не может возникнуть подозрения, что правоохранительные органы, например Франции не в силах противостоять ничтожной кучке террористов с их жалкими самодельными бомбани и старыми калашниковыми. Нет ведь? Или этого не видно? Если видно, то кончайте пугать народ. Тем более чужими проблемами.

Виртуальный хомут и экономика образования будущего

Давайте наденем на детей виртуальные хомуты: чтобы пользоваться тем, чего они хотят от интернета, они должны периодически сдавать на нем же тесты. Чтобы участвовать в социальных сетях, играх, смотреть фильмы, посылать смски друзьям, и прочая – будь добр, каждый месяц продлевай свои права, демонстрируя прогресс в фактическом усвоении знаний и умений. Можешь даже сам выбрать каких – из длинного списка. Когда простые закончатся, надо все более трудные проходить. Или учись, или обратно в каменный век на месяц (ладно, не будем жестокими, на неделю). А в школу можешь и не ходить, если не хочешь. Нам ведь нужны не школы, а образованность населения.

И вот почему:

Образованцы всегда – и правильно – ратуют за увеличение расходов на образование. Но в этой постоянной борьбе мы часто забываем, что расходы эти не могут расти бесконечно. Ни одна страна мира не может себе позволить тратить на образование более 8-9 процентов ВВП (хотя РФ пока тратит около 5). Но спрос на образование и стоимость на одного учащегося - оба растут быстрее инфляции, и почти во всех странах – быстрее, чем ВВП. У этой тенденции нехороший и неясный конец.

Труд в образовании делится на две большие группы: (1) труд самих учащихся, и (2) труд педагогов и управленцев. Производительность труда учащихся невозможно радикально повысить, потому что отдача от него прямо пропорциональна затраченным усилиям. Учение без труда – вредная старая фантазия то ли Руссо, то ли всегда была. Ни разделение труда, ни использование машин здесь не помогут: человек изменяет себя сам за счет своих усилий.

Труд педагогов и управленцев в принципе можно сделать более производительным, хотя и тут есть очень серьезные пределы. Самый основной связан с тем, что образование – это, в хорошем смысле, паразит на теле человеческих отношений. Мы пока не в состоянии создать мотивацию учения для всех детей, не основанную на отношениях (хотя всегда было и есть незначительное меньшинство, не нуждающееся в конкретном учителе, или воспринимающее весь мир как своего учителя). Как выяснилось, массовое образование – не про информацию, и даже знания и умения, а про отношения. Так вот, есть жестко биологически заданные пределы числа учащихся, с которыми педагог может иметь аутентичные отношения.

Образование есть управляемое учение, то есть некоторое отделение того, что нужно знать и уметь, от того, что можно знать и уметь. Без содержания образования (curriculum), не важно как определенного, понятие образования теряет всякий смысл. Но в новых условиях надо просто по факту выделить из интернета то, что является содержанием образования, и добавить к нему мощную систему оценки знаний и умений мелкого калибра. Этой частью интернета дети могут пользоваться всегда и свободно. А вот развлекающей и социальной частью – только при определенных условиях.

Это просто попытка отвязать образование от самой дорогой ее части – личных отношений с педагогом. И привязать его к совершенно бесплатным отношениям со сверстниками и с миром массовой культуры, особенно игровой.

The Collaborationist's Dilemma

While quite a bit has been written about democracy and education, little is known about education in a contemporary autocratic society. Let me consider the “collaborationist's dilemma”:  Despite its recent autocratic tendencies, the Russian government carries out a significant agenda of educational modernization. If we, the liberal university types, help out, this will strengthen the ruling clique’s grip on power, because the government can show its modernization credentials. If we do not collaborate, the country’s educational system may deteriorate and the worst kinds of policies are more likely to be adopted. If we’re not there, the nationalistic and simply incompetent people will fill the void.

A similar dilemma exists in democratic societies, where one may choose to collaborate with an authority without necessarily sharing its ideology. This happens often when a party you do not support wins an electoral cycle. Locally, such authorities can be quite autocratic. Many of those working in education, faced with the dilemma while considering collaboration with a local or federal department of education. Some academics and government staff may not share all of their reformist agenda, but are ready to be a part of the process. The reasoning is very similar – if we do not help out, worse things can happen.

There should be a threshold criterion, a difference between autocratic and criminal regimes; and it may be OK to collaborate with the former, but not with the latter. I don’t know what exactly that is, but in my view, the Russian political regime is not criminal. It is autocratic and many parts of it are corrupt, but it does not seem to be criminal in a sense of Nazi or early Soviet regimes.

There may also be a difference between a technocratic collaboration and an ideological one. One may offer selective assistance, working on positive modernization agenda, while withholding assistance on ideological political tasks. Many people around me seem to be doing exactly that, to the extent possible.

Most importantly, hybrid regimes retain a possibility of peaceful transition to democracy. They are more like huge political machines a-la Richard J. Daley’s, than like the North Korean totalitarian state. The level of modernization (wealth, education, urbanization) does - in the long run - correlates positively with the likelihood of a democratic transition. Therefore in the long run, the collaborationist dilemma is not much of a dilemma: working for modernization is working for democracy. The Chinese leaders may have gotten it exactly right – first modernization, then democratization. If you reverse the order in an underdeveloped country, democracy is very likely to fail. There are exceptions, of course, but the probability of such a development is high. In fact, the failure of the first wave of Russian democracy in the 1990-s is a typical example. It did not happen in Eastern Europe, because of the wise policy of EU expansion. Russia was too big for EU to swallow, and too fragile to maintain a democratic form of government.

What works well in the long run is not always in the short run. The time horizon of a single human life makes it difficult to collaborate with an undemocratic regime, even though rationally one may believe it is the best choice. However, in education we always deal with longer perspective, much longer than one political elections cycle, and quite often, longer than a single life span. So, I guess those of us who work in education, have a little more leeway in collaborationist dilemma.

Современная диссертация по образованию

Современная диссертация по образованию

Общие критерии. Без чего не может быть хорошей работы

1. Осмысленная проблема
2. Знание зарубежной и российской литературы по проблеме
3. Современные методы
4. Честные, аккуратные выводы
5. Человеческий язык  и отсутствие глупостей

Структура диссертации

Примерная структура первой главы диссертации или обобщающего доклада, если диссертация - это совокупность статей. Разные диссертации требуют разных структур.

1. Введение. Откуда взялась идея этого исследования? Иногда хорошо привести личные или биографические причины, по которым вам интересна данная тема. Расскажите короткую историю о себе и своем опыте.
2. Проблема. В прикладных науках обычно есть два уровня проблемы - практическая - то есть кому реально сейчас плохо или неудобно? Раньше это называлось актуальностью. Приведите цифры и факты, показывающие масштаб или оструту практической проблемы.  И второй уровень - теоретический, это формулировка того, что мы не знаем, но что нужно узнать. И если узнаем, то это продвинет нас к решению практической проблемы. Например, усиление неравенства доступа к качественному образованию - это практическая проблема. А то что мы не знаем как на это влияют социальные сети, среди прочего - уже теоретическая проблема.
3. Ключевые понятия, если необходимо их специально определять.
4. Цель исследования.  Используйте активные глаголы:  Цель исследования... изменить представление, интерпретировать, описать, проанализировать, оценить степень связи, и т.п. Что вы хотите, собственно, сделать? Разрушить миф? Показать что, причиной А является B?
5. Исследовательские вопросы. Возьмите цель, и подумайте, чтобы ее добиться, на какие вопросы следует ответить? Возьмите 2-4 ключевых вопроса.
6. Гипотеза. Что вы ожидаете найти? Какие предположения проверяете? Не забывайте о принципе фальсификации. Если вашу гипотезу нельзя опровергнуть, то у вас нет гипотезы. Менее строгий тест - если все согласны с вашей гипотезой, то наверное у вас тоже ее нет. В некоторых качественных методах обходятся без гипотезы. Но тогда надо все равно описать эвристическую рамку - догадку о том, что же происходит.
7. Концептуальная рамка. Это способ, который вы выбрали для размышлений о проблеме. Буквально -  те ключевые понятия и теории, которые вы выбрали в качестве инструментов своих размышлений. Будьте осторожны и не используйте архаичные и лженаучные  теории.
8. Дизайн исследования. Краткое обоснование процесса - это какого типа исследование? Почему именно на такие вопросы можно ответить вашим способом? Что вы конкретно сделали, где и какие данные добыли, и главное, почему именно так? Как потом их анализировали. Хорошо бы добавить этапы - когда что было сделано.
9. Допущения. Попробуйте сделать эксплицитным то, что вы принимаете на веру, и не собираетесь проверять. Это не очень просто сделать, но такой раздел добавляет вашему исследованию глубину.
10. Ограничения. Очень хорошо сразу рассказать о том, что ваша работа не делает, что вы не изучаете, в чем однобокость вашего теоретического и методологического выбора. На какие популяции могут и не могут распространяться ваши выводы. Хотя об этом можно рассказать и в выводах, или сразу после выводов.

---

• Вторая глава традиционно посвящена обзору литературы, хотя ее можно и включить в состав первой вступительной главы. Хороший обзор литературы не пересказывает кто что сказал, а рисует целостную картину исследовательского поля, рассказывает историю, дает оценку состоянию вопроса.  
• Третья глава - часто включает в себя обоснование методологии, особенно если вы пробуете что-то новое в смысле методов. Здесь же содержится более подробное описание всех исследовательских процедур.
• Четвертая глава содержит описание результатов исследования.
• Пятая - анализ и обсуждение результатов, выводы.

---

Советы диссертантам

Пишите простым, ясным, не наукообразным языком. Никогда не пользуйтесь терминами, значения которых вы не до конца понимаете. Не ссылайтесь на источники, которые не имеют прямого отношения к вашей работе. Ничего не повторяйте. Расставьте вешки по тексту, чтоб было понятно откуда и куда мы идем. Сделайте 2-3 уровня подзаголовков. Никогда не переоценивайте знаний вашего читателя, но никогда не недооценивайте его интеллект.

The normative fetishism

Many people think everything that is potentially good, ought to happen. Take for example, university program development. Wouldn’t it be great if we had this very exhaustive, clear list of learning outcomes, a completely coherent system of assessment, and in the end, a nifty software that would tally up all of this for us. And since it is obviously a good thing, and is required by standards, let’s do it.

Well, a little more thinking would not hurt. First, our practice has more than one source. It is not just what the standards and regulations say. If we give up our own professional judgement on what is good and what is bad, we shoot our own profession down. Bang-bang, I shot my baby down.

And then, we live in the world of other limitations. One of them, most obvious, is faculty time, which is ultimately a problem of money. In one of the places I worked, we had students create all these elaborate portfolios. And then no one had the time to actually read them. Not to mention the асе that the stupid software never works well, and requires enormous support. But we simply could not read the stuff. The very idea of a graduation portfolio, which was so fashionable a few years ago, is now in question. What’s the point? The kid is leaving, anyway, and is not even going to pay attention to any of your thoughtful comments. You won’t fail anyone that late in the program. Even if you find the time and money to pay faculty, what’s the point? Oh yes, and employers don’t give a damn about electronic portfolios, because they’ve got no time either.

And it is like that everywhere. We’re trying to do a good thing without regard for money, time, and effort. And then it fails, and we are not better off. We just wasted enormous energies and money on something wonderful, that was just not meant to be.

Another group of former colleagues have designed a program with field experience in every course. They about killed themselves, because placements and supervision take so much time. They were cranky, tired, and ever demanding more load credits for their work. That’s normative fetishism – a belief in good things, and in our duty to do them. Just stop it. And if you have not seen this skit, you must.

Письмо патриотам

Ну ладно, допустим, вы правы. Крым наш по справедливости, Украина во всем заблуждается, а Запад только и искал предлога, чтоб наложить на нас санкции. Допустим все это именно так. Но как из всего этого следует, что у нас непременно не должно быть элементарных демократических норм? Какая тут связь?

Например, вспомните, когда вы последний раз видели или слышали по ТВ Навального, или Рыжкова, или Касьянова, или живого Немцова? Не фильмы про них, а их собственное слово? Куда и почему из ящика делась Собчак, прежде там всегда светившаяся, по делу и без? Она что, стала неинтересной или менее эпатажной? Или предположим, Макаревич, Шевчук – почему их не зовут? Почему туда приглашают каких-то никому неизвестных людей, а большой сегмент людей известных просто исчез с телеэкранов? Вы и сами можете повспоминать – кто был, а теперь нет. Да, все более безумный Жириновский еще появляется, и Зюганова с Мироновым можно увидеть. А где остальные? Почему так внезапно осиротел культурный и политический олимп?

Один из немногих фактов, который просто нелепо отрицать – это отсутствие известных людей на основных телевизионных каналах. И что, это разве нормально? Ну хорошо, власти говорят, что они, мол сеют Майдан, проповедуют чуждые нам ценности. Но почему они не могут делать это открыто? Почему вас лишают права самостоятельно судить, правы все эти люди или они ошибаются? Ведь вы же не дети, чтоб за вас решали родители, кому верить, а кому нет? Или их скрывают от кого-то другого, более наивного или менее самостоятельного, чем мы с вами? Но тогда от кого и на каком основании их скрывают?

Imagination and nightmares

An American friend has recently asked if the Russian government is going to ban travel abroad and if we’re going to be separated from our children and our granddaughter. The scenario is very difficult to imagine, but we in Russia are more and more often forced to consider utterly unrealistic scenarios. Very few people, mostly the sci-fi types were thinking of a war in Ukraine with our involvement. Almost no one, including Putin, thought Russia would ever annex the Crimean peninsula. Very few envisioned the witch-hunt against Russian NGO’s. The images of perfectly good – albeit contraband food – being burned and bulldozed – strike me as surrealistic preview of things to come – or perhaps a bad dream one forgets quickly.

The truth is – everything is possible. Everywhere our imagination can take us – we can take ourselves. Such is the strange gift of imagination we, humans, received. We use imagination not only to predict, but also to cause the future. And in human affairs – there is very little difference between the two.

I am not sure how to stop the horrible, paranoid nightmares that a number of my compatriots are having right now. They cannot wake up, and their dreams are all repetitive, obsessive, sweaty, and dark. Other people, the minority of us, are as horrified as we are fascinated by their dreams. What people fear becomes the reality, just like in The Sphere by Stephen King. Our own dreams of free, democratic, spirited Russia fade away, overpowered by the images of the new World War, the Realpolitik, geopolitics, the zero-sum-game, or whatever other nonsense they invent – and start believing in. The insane pundits on state TV tell tall tales of conspiracy of all against us. Another group of freaks tell how Russia is older than Rome, and how we’ve possessed the unimagined power in the past; it is ours to retake, we’re only years away from reemerging as the world’s superpower. All those people cannot stop; they are caught in their own nightmares, and the world - of course! – provides endless confirmations of their lunacy. The reality of dream is self-conforming. How do you wake up a nation, when TV, the most powerful dream-inducer is spitting out nightmares. I know exactly what Goya had meant by the “Sleep of Reason.” I see the monsters, and the monsters are us.

Лица, город

Никогда не устану смотреть на лица прохожих, или пассажиров в метро. Странная прихоть эволюции дала нам чудесный дар скорочтения лиц – десяток тысяч, бесконечного количества. Непостижимым образом мы мгновенно, как Google, анализируем множество деталей, а самое главное, соединяем их все в один устойчивый образ. Вначале, молниеносно, знаю я этого человека или нет? Потом, вдогонку, уже медленно и неохотно, приходит имя, принадлежность к какой-то группе или организации, прошлые разговоры. Вступает в работу обычная, вялая, страшно ржавая память. Только узнавание или неузнавание лиц приходит мгновенно и сразу целиком. Это чудесная быстрая память на лица, но только на них. В ней – роскошная огромная галерея уже знакомых, и мы лучше любого компьютера находим точное сходство с человеком напротив – даже спустя много лет, когда лицо изменилось, казалось, до неузнаваемости. Почему так неровно мы устроены? Где-то очень тонко и точно, а где-то Творец поленился, трудился тяп-ляп, как советский строитель в панельной квартире.

Та же самая связка от знакомого лица к истории, действует и с незнакомыми лицами, особенно если потренироваться. Незнакомое лицо провоцирует мозг на создание фантомной истории. Как будто не находя в себе нужной цепочки ассоциаций, ум начинает спонтанно генерировать истории о незнакомом человеке. Они бледной тенью возникают в сознании: воспоминания о несуществующем, или о возможном, из другого измерения. Наверное, именно это странное свойство ума используют писатели. Почему я не писатель? Ах да, тогда это работа, а так я просто иду по городу.

А бывает такое состояние, обычно вдалеке от дома, когда происходит много ложных узнаваний. На доли секунды вижу лица знакомых там, где их не может быть, в каком-то совершенно далеком городе, где шансы встретить знакомого ничтожны. Как будто бы ум испытывает голод по узнаванию, и компенсирует его за счет фейкового узнавания. Да и люди, как известно похожи друг на друга. Вот эта негритянка похожа на моего Сибирского профессора. Этот араб, наверное, родственник одного американского приятеля. Почти узнал, пошел чудесный процесс псевдо-узнавания.



Московское метро; вот сидит милая девушка, держит за руку взрослого мужчину с огромным, изрытым кратерами носом и умными черными глазами. Вот пожилая дама, все равно очень красивая, с красивыми морщинами, в хорошем платье и туфлях; она улыбается сама себе. На Маросейке лысый, одноногий мужчина просит денег, с украинским акцентом. Вот молодой монашек в рясе и с озабоченным лицом, быстро идет. Видите сколько сразу историй? Вся прелесть большого города именно в этом. Чествуешь себя как обжора, у которого никогда не переполняется живот, и можно есть, есть всякие вкусности.

Writing a paper. Help me out

Why do we struggle alone with writing? Here is a stump of a paper I have written as a part of the symposium. Help me out here - should I go with it further? How? What should I read? If you help, I will help with yours.

Learning as decoy

Education has spectacularly failed to benefit from the advent of the information technology revolution. Many industries have experienced significant growth in productivity thanks to IT, while there is no evidence that anything happened to improve either outcomes or human experience in education. Why is that? – Because education, it turns out, is not about what we all thought it was: not about information or knowledge or even skills. We can easily replace humans as sources of information, as knowledge authorities, or as evaluators of skills. With the exception of few advanced autodidacts, most people experience the need for human relation within the educational context. Without it, everything more or less falls apart. We have always considered learning to be the primary aim of education, while everything else, including educational activities and relations, was thought to be instrumental. Yet, it now seems that the connection is at the minimum mutual, and perhaps even reversed. The ever increasing number of young people enter schools and colleges. There is a good reason to believe that it is not a reaction to the job market, but is a part of the newly forming cultural norm. Young people enter education for the sake of the specific kind of relationships that exist only within the context of education. The fact that they learn something in the process may be just a byproduct, an artifact of educational relations.

Improving education is therefore a process of enriching, strengthening, or intensifying the quality of the educational relation. To do that, we need to understand the specifics of such a relation, its unique features. One is the pseudo-instrumentalism. The entire arrangement is often dressed as preparation for the labor market, or broader, as the preparation for life. At the same time, paradoxically, education presents itself as a risk-free, irresponsible activity, products of which do not enter into the regular channels of exchange. Education is play dressed up as work, or work pretending to be play. The essential feature of educational relation is that it is mediated by the duality of educational work-play. The psychic meaning of the educational relation is the concealment of the Eros within the mediated pseudo-instrumental play-like activity. It fulfills the human fantasy of alternative childhood with alternative quasi-parental teacherly figures, with quasi-siblings as school friends, and quasi-useful work as the sublimation of desire. As the work of work is shrinking, and we experience jobless recoveries and extended periods of unemployment, educations more and more takes the center stage of human life. Through education, humanity is searching for the new meaning of what is it to be human beyond the work of useful labor.

Путин и паранойя

Seymour Hersh описывал, как после 11 сентября 2001 года Буш и Чейни потеряли доверие к ЦРУ, ФБР и НАБ, и не без оснований. Со стороны разведки это был эпохальный прокол. Президент стал требовать необработанные разведданные. В американской разведке есть специальный термин для этого феномена – stovepiping. До этого аналитик ЦРУ тщательно обрабатывали информацию, отметая непроверенные слухи и спекуляции, которыми забиты любые разведывательные данные, и оставляя только то, что на их взгляд заслуживало доверия, и главное помещали информацию в правильный контекст. Ни Буш, ни особенно Чейни не были мальчиками. Чейни уже побывал министром обороны, и вообщеслыл человеком чрезвычайно осторожным и опытным. Буш тоже, несмотря на простоватые манеры и косноязычие не был глуп. Но в этой новой ситуации у обоих буквально снесло крышу. Мир необработанных данных представляет собой фантасмагорию заговоров и легенд, потому что люди в мире болтают черт знает о чем, постоянно. Они дали небольшой кучке советников себя убедить в связи Ирака с 9/11, в том, что в Ираке есть оружие массового уничтожения. Причем ни разведка, ни Пентагон не поддерживали идею войны с Ираком. И тем не менее, она состоялась, с колоссальными жертвами, совершенно беспрецедентными расходами и почти исключительно негативными последствиями.

А урок такой – паранойя это обратная сторона опыта помноженного на искаженный поток информации. Это не только удел слабых и глупых, но скорее сильных и умных политиков, если они долго находятся у власти и перестают кому-либо верить. А если никому не верить, то начинаешь верить своему собственному особо проницательному чутью; видишь в потоке информации только то, что хочешь увидеть. Паранойя это всего лишь гипертрофия совершенно здорового скептицизма, или критическое мышление в пределе.

По-видимому, у нашего президента случилось что-то подобное. Я всегда его считал незаурядной личностью и талантливым политиком. И чутье действительно очень часто его не подводило. Но все равно, в конце концов, оно начинает подводить. И чем сильнее человек, тем хуже последствия. Например, недавнее заявление, повторенное дважды – не сгоряча: «Так называемые фонды иностранные по школам работают, сетевые организации просто „шарят“ по школам в Российской Федерации много лет под видом поддержки талантливой молодежи. На самом деле, как пылесосом высасывают просто, и все. Уже прямо со школы абитуриентов берут и на гранты „сажают“ и увозят». Это небольшой фрагмент целой картины мира, в которой враги везде, и они хотят нам навредить. И ведь я не сомневаюсь, что все эти бредни основаны на каких-то фактах или какой-то рассказанной случайной истории. Вроде как необработанные разведданные. У него ведь есть министр образования и даже советник по образованию, мог бы их спросить, и поверить ответу. Но видимо он их мнению больше не доверяет. А разубедить человека, который погружен в параноидальную теорию заговоров совершенно невозможно. Почему? - Потому что акт предъявления любого факта, противоречащего, теории воспринимается как часть самого заговора. То есть люди, которые приносят факты, противоречащие теории теряют доверие, а люди, которые подтверждают теорию, приобретают доверие. То есть самообман у человека облеченного властью имеет свойство усиливаться. Нас, простых смертных, жизнь тычет носом в наши ошибки. Всегда находится кто-то, кто может нам предъявить факты и кому мы будем доверять, что факты не подделаны. А у Путина таких людей нет.

Верховная власть, особенно почти неограниченная, разрушает способность человеку к здравому смыслу. И вашу бы разрушила, и мою. Именно поэтому есть традиция сменяемости политического руководства. Даже китайская компартия это поняла. Не из-за коррупции или там зазнайства. Нет, просто система формирования взглядов подвергается жесточайшему испытанию. От человека требуется принятие решений в условиях абсолютно противоречивых советов и избытке противоречивой информации. Мы не знаем, насколько далеко зашел этот процесс у нашего президента. Судя по некоторым совершенно странным замечаниям, возможно далеко. Я не верю, что это просто популизм или манипуляции с его стороны. Он действительно так думает, искренне думает, что Америка хочет развалить Россию. Это совершенно дикая идея, потому что никто в Америке, кроме совсем уж маргинальных идиотов, не хочет иметь дело с огромной разваливающейся страной с тысячами ядерных боеголовок. Это просто здравый смысл. Но параноидальное сознание чувствует, что в здравом смысле кроется обман – именно в силу очевидности здравого смысла. Правда не может быть простой и очевидной, понимаете?

Короче до выборов не так далеко, авось все обойдется. Но я надеюсь, мы изберем кого-то другого. Пусть будет слабее, без опыта, но и без паранойи. Она лечится только спокойной пенсией, отдыхом, рыбалкой.

The V-Day blues

Consider the following facts. My father was from a small village Bryanskoye in Western Siberia. In 1941, there were about 100 families here. When Germany attacked, all men were drafted into the army. Not one of them came back, including my grandfather Vasily Sidorkin. He perished near Leningrad, in a field hospital. My mom is from a much larger nearby town of almost a thousand families. Again, almost all men were drafted, and only four or five came back, including my maternal grandfather Grigory Zaitsev. He was incredibly lucky. However, the war eventually claimed his wife, my grandmother Elena Zhukova. During the war, she had to steal frozen grains from the state granary to feed her four children. The repeated exposure to cold gave her skeletal tuberculosis; she died at the age of 45. My father-in-law, who passed away this year, faked his papers and volunteered to the Army in 1944, at the age of 17. He was severely wounded near Konigsberg, and spent many months in hospitals. One of my uncles Nikolay Belash carried a German bullet in his pericardium for 50 years; it was too dangerous to remove.

Literally every family in Russia has stories like that. This is why the V-Day has always been such a big deal in this country. If there were anything uniting all Russians, it was the story of the Great Patriotic War, or so we though. That was a replacement for the founding myth, a patch over the schism of the civil war of 1918-1920. Or so we thought.

But there is no such a thing as solidarity over history. History is divisive, more divisive than uniting. We remember the past only to make sense of the present; there is no other point to remembering. As the present is always contentious, so becomes the past.

Every bit of history can and will be turned into a political weapon. Some people want to keep the pure and simple story of sacrifice and victory over Nazism. Others want to see a more complex picture, acknowledge terrible errors and needless losses of human life. Some want to acknowledge the persecutions of entire ethnic groups by the Soviet government, while others relegate this to another compartment. Some want to see how advancing Soviet troops raped thousands of German women in 1945, while others prefer to deny or ignore that. It turns out the Patriotic War was also a civil war in some parts of the Soviet Union, for example in Western Ukraine. Just like in Yugoslavia, that war has never been resolved, and became an important fuel for the current conflict. The Great Patriotic War is glorious if it is a blur. Once you look closely, it just becomes a Rorschach blot.

And the politics inevitably come in. If you use certain words or bring up certain fact, you may be called unpatriotic by the conservatives. If you use other words and remember other facts, you will be called Putinist by the liberals. Most people just won’t say anything to each other, which is sad. I stay away from these discussions. I just don’t want the human stories be replaced by yet another political debate. I don’t have an opinion about how we should view the war. Don't care one way or the other about the parade. It is just the day to remember the generation of my grandparents. And I will remember the family of my German friend Ulrich, most of which perished in the forced march across Europe in 1945. That is my way of doing the V-Day. I wish there were more silence.

Что такое современный университет

Ровно на такую тему меня недавно попросили выступить. И мне припомнился один день, кажется в 2006 году. Я тогда работал в Bowling Green State University – государственном региональном вузе средней руки. Меня недавно произвели в доценты и дали пожизненный контракт. А вот Монике, которая пришла со мной в один год, не дали. Вернее ей дали контракт на один год без продолжения – чтобы поискать другую работу. Надо учесть, что Монику все очень любили, ходили к ней в гости, ели ее пироги. У нее в тот год умер муж, и все ей очень сочувствовали. Но, тем не менее, старшие коллеги проголосовали против, потому что у нее не было настоящих рецензированных публикаций. Так, доклады какие-то и прочая шелуха. Она много занималась консалтингом, и как-то не успела написать. Дело в том, что они не могли создавать прецедента, который подрывал бы нашу общую идею о сильной кафедре. А без публикаций в настоящих сильных журналах нельзя иметь внятную магистратуру, а тем более аспирантуру. Ничего личного. Если бы кафедра дала слабину, вмешался бы декан. А если бы и декан дал слабину, то над ним еще есть провост и президент, каждый с ограниченным правом вето. Они никогда не посмеют отменить обоснованное решение кафедры, но если кто-то слишком мягок или наоборот, слишком жесток, то могут. Это я понял, когда стал сам деканом – надо действовать по понятиям.

Моя учебная нагрузка тогда составляла около 9 часов в неделю аудиторных занятий. Но все мы фактически работали по 50-60 часов в неделю, потому что большая доля самостоятельной работы студентов предполагает проверку множества заданий. Эти все трудозатраты никем не контролировались, но у нас была неформальная норма – сколько прилично задавать и проверять, а сколько – нет. И если бы кто-то начал халтурить, то довольно скоро через студентов мы бы узнали, и нашли способ человеку поставить на вид. Опять же, это не только и не столько работа декана или зав кафедрой, сколько своих же коллег. Да и сами студенты к халявщикам относятся довольно презрительно, и в анкетах по итогам курсов это видно.

Мы все работали в разных комиссиях и комитетах. Например, я был членом сената, и там проводил много часов в апелляционной комиссии, разбирая всякие вздорные жалобы. Никто никак эту работу отдельно не оплачивал, и в принципе я бы мог отказаться. Но неудобно – ведь кто-то же это должен делать. И в УМК тоже сидел каждую неделю. Еще у меня была на стажировке одна преподавательница из Норвегии. Она приехала обсуждать со мной Бахтина. Никак нельзя было отказать ей, потому что есть невидимая неформальная глобальная корпорация, сообщество. Нельзя быть профессором и не быть в нее включенным. Нельзя не знать, что творится в твоей области в мире.

Единственное, что у нас университетских есть – это репутация. Именно поэтому, безо всякого ВАКа, члены диссертационного комитета порой отказываются поставить свою подпись на плохонькой диссертации. Зачем? Ведь эта подпись там останется навсегда. Именно поэтому, когда кто-то устно примет предложение о работе, а потом в последний момент откажется – то это пятно на всю жизнь. Слухи о плагиате могут остановить любую карьеру.

Надеюсь, понятно, к чему я клоню. Современный университет – это в значительной степени утопия, то есть этическая конструкция. Она в первую очередь стоит на договоре о взаимной требовательности и коллективной ответственности. И лишь только на поверхности скреплена административными процедурами и правилами. Разные там аккредитации не делают погоды. Бумаги сочинять ума много не надо, все это научились. Но без собственного нравственного стержня современный университет невозможен – он рассыплется, превратится в ворох бумаг.

Можно ли в России построить современный университет? Конечно можно. Ничего тут хитрого нет. Просто надо осознать что первично, а что играет вспомогательную роль. И не путать.

Long live the typo

On one hand, a misspelled word or an incomplete sentence are embarrassing, especially if they are found on a university’s site. On the other hand, erroneous or outdated information, even grammatically and stylistically perfect, is even more embarrassing. In a perfect world, neither of these things would occur. But in the world we all live in, one often has to choose one of the lesser evils. Why?- Because we simply don’t always have the time and resources to attend to both. It is a really simple dilemma: I realize there is a factual error on the site, so I go in and change it right away. Of course, every edit introduces a probability of spelling and grammatical error. But I have time only to fix the factual error. Or, alternatively, for help I only have a person with such qualifications that errors will be missed. What do you want me to do? The answer will tell me a lot about what you value and what priorities you have.

It is actually fairly expensive to develop an organizational infrastructure to proofread all major communications; not just in money, but also in time. And we produce A LOT of text now – millions of emails, some to a large audiences, websites, various memos, reports. And especially when an organization is changing, there are a lot of moving pieces in its communicational function. I cannot see any way of reducing the textual output without actually hurting the organizational dynamics. If you one of top leaders, and you clamp down really hard on typos, you will inevitably create a hurdle for your staff to actively communicate, to produce more text quickly. If you do not control the typos at all, you project a poor image of your organization. So it is a dilemma and a balancing act. But it is clear to me that an overwhelming bias against typos does a disservice to the organization. You will erect barriers by chasing away every typo. You end up with static, unchanging sites, full of factual errors, omissions, outdated information. You will discourage people from improvisational, opportunistic behavior, because no one will do anything quickly, knowing that every report has to go through an editor.

It also occurs to me that the value of perfect spelling, style and grammar goes down. Most people develop somewhat higher tolerance to typos. I did anyway, perhaps because I know how these things are produced. I am a lot more annoyed by old, outdated web sites, and by sleek, but unimaginative reports and presentations. Of course, like everyone else, I love something both brilliant and typo-free. Alas, it is not that common. And to tell you the perfect truth, when it is too perfectly written, I don’t expect much from the text. I think “Oh, you had time to do all this… What did you have to give up instead?”

The old grammarian regime was established by graduates of elite liberal arts universities, where perfect style, grammar, spelling were a mark of high status, and a gatekeeping mechanism to keep the unwashed masses down. It was created so you could humiliate and dismiss anything that comes from a less educated person, with not enough time to learn the hundreds of thousands spellings of random words. Massification of higher education and of cognitive labor together brought in huge volumes of not-so-perfect writing, often done by non-native speakers and by non-elite education. The old elites are incredibly annoyed by that, because their grip to intellectual power is being questioned by bad writing. The level of annoyance is sometimes difficult to understand, as if confusing chose and choose is a personal affront. I do always fix student errors, but never pay too much attention to it while grading. If I understand the intentions of the author, she did her job as a writer, didn’t she? The rest is just personal preferences.

The notion of good writing is not set in stone. It is clearly different in cell phone messaging than it is in fiction writing. One can value clarity, precision, and humor more than perfect spelling, and, - punctuation. It is only one of many regimes of the power matrix, like dress code, accent, and manners. All languages lived without orthography for centuries, and did OK. Moreover, inventive spelling was once a sign of creativity. Only the high modernity invented the one correct way of spelling, and rules for putting in commas and periods. It was a reaction of educated classes to the spread of literacy. They had an interest in differentiating the bad kind of literacy from the good one, so they could claim the privilege of possessing the latter. But the grammarians’ grip on power may be loosening, as more people are able to use their imperfect writing for mass communication. Hence the anxiety, for we need to wither fight for the existing marking, or invent a new one. Otherwise, how will we recognize each other through text?

Screw the uptight proper writing. Long live the typo.

Символическое сопротивление

Когда захлестывает волна кафкианского абсурда, когда требуют сделать хуже вместо того, чтобы сделать лучше, когда бумажный шаблон превращается в чугунный закон, когда приходится делать бессмысленные вещи в ущерб вещам осмысленным, когда хочется выть на луну, когда друзья вынуждены заставлять друзей делать глупости из чувства солидарности, чтоб не подвести, когда все дружно идем в болото бюрократической неволи, когда русский мазохистский фетиш, гордо называемый «государством» заставляет нас терзать друг друга –

- когда все это происходит, я верю в политику символического сопротивления. Делается это так – находишь какую-нибудь мелочь, и стоишь на своем. Сделаю так, как считаю нужным. Сделаю так, как правильно сделать. Напишу бумажку не по форме, а просто по-человечески. Напишу смешную фразу на серьезном письме, чтобы кто-то на другом конце переписки улыбнулся, и возможно перестал бы принимать все так серьезно. Или добавлю цвета в то, что по мрачным канонам делопроизводства непременно должно быть черным. Ведь меня за это не уволят, нет ведь? И никто не пострадает, и никто не умрет? Но зато у меня появится тоненький лучик как бы надежды, что может быть, мы еще не совсем проиграли.

И ничего это, конечно, не изменит. Бюрократическое государство разъедает все человеческое кислотой своей анонимной бессмысленности. Система построена так, что никто никогда не берет ответственности за выработку правил. Все всегда требуют выполнения чужих правил. Никто никогда не признается – да, я выдумал эту безумную процедуру, или разработал вот этот нелепый стандарт. Зато все говорят, извини мол, такие правила, не я их придумал, не мне их и менять. Это все так закручено – в спешке люди применяют плохие решения, а потом им некогда их поменять. И плохонько написанный закон множится на неумело составленный подзаконный акт, который потом в стократ увеличивается через отчаянную циркулярную форму. И никто не имеет ни сил, ни времени для сопротивления.

А я говорю – давайте сопротивляться. Пусть чуть-чуть, пусть чисто символически, но это важно. Важно не для Левиафана, а для нас. Ведь когда я умру, никто не скажет про меня – о, он прекрасно умел подчиняться правилам, такой был надежный человек. А если скажут, то лучше бы я и не жил никогда.

The Russian Spring

Outside the equator belt, everyone knows the seasons. And yet we somehow manage to be surprised. OK, we need to be surprised by the seasons. The fans of The Rocky Horror Show, who come to see the film again and again, every Saturday. Many people go to church every week to hear exactly the same liturgy, with only minor variations. All of these strange ritualistic compulsions of our species have to do with the seasons, a random tilt of our planet’s axis. We stare at the very familiar, and expect discover yet something new, fully knowing it is going to be the same. We crave unpredictability, and hate it. Humans, you’re addicted to it.

Just in the last couple of days, the delicious edge between the dirty melting ice and pavement started to give off the faint smell of spring. And like millions of Muscovites, I can’t help wondering if it is for real. It is not like we doubt the spring is coming, we’re just not sure if this is the day. It is early; still February. It might get cold and snow again, but not like in Colorado, where the spring snow storm is almost a given. But it does not matter anymore, for we all inhaled spring, with relief.

It was a rather mild winter, with little snow, and just a few cold days; unlike in the American East Coast. But it was a wretched, putrid political season in Russia, with the most hateful media scene. So many ugly heads emerged from their shitholes and suddenly gained a voice. Some beastly TV politicos talk about the world war on the main TV channel. And somebody lets them. They look for the fifth column, and the state has slowly started to build an apparatus to indulge their paranoid fantasies. Thousands of people have died in a horrendously stupid, pointless war in Ukraine. My government has provoked the war, it has been fanning the flames, and now does not seem to be able to stop. And it is all done in my name, with my taxes. It feels like the thin layer of mud on Moscow streets.

Even a change in weather would be good. We also need a different set of people in power. These guys are completely incompetent. 

Вербальная агрессия

Есть один локальный культурный глюк, который нам надо преодолеть, чтобы влиться в глобальное академическое сообщество. Восточные европейцы, включая россиян, ценят в отношениях близость, искренность, и эмоциональный накал. Они имеют тенденцию читать формальную вежливость как сигнал отчужденности и холодности. В результате этого каждая тетка в музее считает своим долгом отнестись к Вам как к личности, и заодно установить кто в данной ситуации главный. Как говорит Светлана (она была недавно в Пушкинском), они разговаривают с посетителями так, как у себя дома бурчат на домашних. Подтекст такой: ты же понимаешь, наезд для твоей же пользы. Такие же авторитарные тетки (и дядьки) населяют наши церкви, офисы, магазины, приемные - повсеместно. Недавно нашей новой сотруднице нагрубили в одном из вышкинских офисов. Самое грустное, что они совершенно не хотели нагрубить, потому что воспринимают снисходительно-грубоватый, фамильярный, поучающий тон как совершенно естественный. Наоборот, неформально поговорили с молодой дамой, подучили ее как жить за одно.

Но про теток мы знаем, со времен Салтыкова-Щедрина. А вот в себе этого же самого глюка увидеть часто не можем. И наши академические и административные тусовки часто отличаются словесной агрессивностью. Типа за одного битого двух небитых дают. Или «выносить мозги», или еще несколько образных таких метафор, представляющих профессиональный дискурс как дело по существу конфронтационное. Научное обсуждение без эмоциональной критики – как базар без поторговаться. Причем в отличие от музейных теток, это идет не от панибратства, а от определенного понимания академической честности. То есть я тебя настолько уважаю, и мы с тобой настолько братья по ремеслу, что вот тебе сейчас всю правду-матку и выложу. Верю, что не обидишься.

Все это работает, пока мы находимся в своей собственной среде. Но в других регионах мира, во всяком случае в англоязычных, ни одно из этих культурных допущений не работает. В глобальном поликультурном сообществе люди стараются изо всех сил снизить уровень вербальной агрессии, потому что никогда не знаешь, какие именно допущения имеет твой собеседник. Когда появляется видимый эмоциональный накал, то это уже скандал. Это конечно бывает, но только по действительно очень важным поводам. Заводиться по поводу определения понятий никто не будет. Люди стараются по мере возможности найти позитивные стороны в докладах друг друга, а потом высказать аргументы против. Надо сказать, что это тоже относительно новый тренд. Мне рассказывали, что в 50-е годы, когда американская академия была почти исключительно мужской, люди тоже не стеснялись в выражениях и культивировали искусство язвительного наезда. Но с приходом большого количества женщин, а так же этнических меньшинств и иностранцев, уровень вербальной агрессии сильно снизился без снижения научного уровня дискуссий. Как оказалось, этого совершенно не нужно.