The ontology of a number or What does it mean to get 1000 hits?

Last week, Google logged 100,000 hits to my blog; time to reflect. The blog exists since summer 2006, and I have managed to burden the world with 315 posts, no more than 10% of them are any good. So it is a minor miracle that the blog has attracted so many hits. One must keep in mind, a lot of my readers were robots – in the last year or so up to 20%. One of the most voracious fans I have called http://vampirestats.com. There used to be fewer robots among us? But hey welcome to the human family, since you came.

Google, the obsessive and meticulous bean counter keeps track of the most popular posts:

The non-linear text	905
Learning with TFA	877
Приключения компетентностного подхода в России	795
Leaving	331
Если вы такие умные, то почему не богатые?	271
Что общего между организацией и кофеваркой?	247
The Value-Added Scandal	233
О доверии	211
The unchecked truth	210
Join the teaching profession, become a selfish bas...	207

I understand about the #2 – The TFA main site picked it up, and they have a large audience. Why did the very top one about the non-linear text picked so many views, I have no idea, none at all. It was not that profound, more of a reflection on the web site we built for NCATE.

It is very hard for me to fathom who in France or Latvia looked at my blogs, which have always been intended mainly for internal audience – for people with whom I worked. Here is the number of hits by country.

United States	79489
Russia	6823
United Kingdom	867
Malaysia	844
Canada	798
Philippines	676
Germany	574
France	372
Ukraine	354
Latvia	331

All numbers are weird. Anything represented as a set of numbers gains in some respect, but also loses in other respects. That’s the game – by assigning something a quantitative characteristic, you make the devil’s pact and strip away all features not measured. Numbers always tell us more and yet infinitely less than stories, pictures, smells, and tactile sensations. Numbers are profoundly autistic, alienating, and just plain strange. If we don’t see this, it is because we have grown up with them, and worked with them for so long. They start seeming more homely and more familiar. But just take a hard look at any number, attached to something you actually experience in your life – the average number of children among your siblings, the rate of divorce in your extended family, and number of teeth your babies had on average by 18 months – you will just see how the quantitative way of understanding the world is distinct, frightening, and yet also weirdly comforting. Numbers are like the blanket a child uses to fend off monsters and wild animals – works well with the former, does not do much to the latter.

As I was working with masters students today and yesterday on their data collection plans, I wish I knew how to explain that with data, the reality is twisted and distorted – and at the same time achieves an awesome clarity and purity, inaccessible to us in any other way. I wonder how this double nature of numbers can be felt and experienced. Numbers are perhaps the strangest human invention, so abstract, it sings like the music of the spheres; it blinds like the sun in the windshield.

Джессика не будет учителем

Джессика - на последнем, четвертом курсе, на финальной 16-недельной практике в школе. Ее учитель-наставник и курирующий преподаватель от университета написали мне, декану педфака. У них очень серьезные сомнения в том, что Джессика потянет. С одной стороны, она творческий человек, и неплохо работает с небольшими группами ребят. Оценки за три с половиной года по всем курсам у нее хорошие. С другой стороны, она постоянно пропускает какие-то очевидные вещи, не понимает культурного контекста школы, и у нее никак не получается работать с целым классом – просто не хватает умения держать большую группу ребят в поле зрения. Собираем небольшую комиссию: какие отзывы с прошлых практик? Что говорят преподаватели, которые ее учили? Мы понимаем, что маленькие красные флажки по поводу нее возникали и раньше, но последнего испытания она не выдерживает, это совершенно точно. Спрашиваю – кто верит, что если дать ей еще полгода и поместить в другую школу, то она выправится? Никто из моих коллег не верит. Значит, будем отчислять с учительской программы, и переводить на не-учительскую, параллельную программу. У нее достаточно кредитов и она может выпуститься со своими однокурсниками – просто мы не можем ее рекомендовать к получению учительской лицензии. Конечно, какие-то слезы, какие-то угрозы родителей последуют – все-таки четвертый курс. Но наша ответственность не перед ней, а перед ее будущими учениками. Это раз. И это не конец света для нее – у нее будет диплом, ну не получилось с учительством, ничего страшного.

Откуда мы знаем, чего мы хотим и что мы можем? Пути педагога в профессию не всегда прямолинейны. Узнать о себе, хочешь ли ты и способен ли ты учить невозможно заранее, не попробовав. Поэтому в США, Великобритании, и многих других странах существует множество различных путей в учительскую профессию, как и возможность выйти из нее относительно безболезненно. Кто-то мечтает с детства стать учителем, и оканчивает педагогический бакалавриат. Кто-то думает стать журналистом или экономистом, но в университете вдруг пробует поработать волонтером с детьми, и понимает, что это его дело. Кто-то, поработав лет 10 в другой области возвращается в университет, чтобы получить магистерскую степень и лицензию учителя. В любом случае, решающую роль играет «проверка на дорогах» – то есть в реальной, длительной, и тщательно организованной школьной практике. К сожалению, нет ни теста, ни опросника, ни анализа крови, который бы отличил хорошего потенциального учителя от плохого. Мы, преподаватели педвузов, иногда догадываемся, но никогда не знаем наверняка.

Вот из этих, в общем простых соображений и на основе подробного анализа зарубежного опыта и возникла концепция реформы педагогического образования в России. Меня, если честно, несколько удивила почти инстинктивная негативная реакция части блогосферы на эту вполне здравую и не очень-то революционную реформу. Ее основные идеи: 1. Возможность облегченного входа и выхода из педагогических программ, чтобы не ломать жизнь ни Джессике, ни ее потенциальным ученикам. 2. Усиление практики, чтобы у программ педагогического образования наконец появились средства и время для настоящей работы в школе. 3. Особая аккредитация программ подготовки учителей – понятно ведь, чтобы специалисты в этой области проверяли друг друга, а не универсальные чиновники. 4. Введение нескольких типов магистратуры – для учителей-практиков, для решивших сменить профессию. 5. Создание системы поддержки молодого учителя в те годы, когда он в ней остро нуждается. Там есть и несколько других идей, повторяю, буквально каждая из которых уже проверена кем-то в мире. Думаю, ругать МОН и не опасно, и привлекает внимание читателей. Люди ведь любят паниковать по поводу разрушения своей чудесной системы образования. Не хочу защищать все, что делает министерство, но вот тут-то они точно ничего не разрушают и движутся в правильном направлении.

Джессика кстати вернулась через какое-то время и поблагодарила нас, за то, что мы ее отчислили. Такое бывает, хотя и не часто. (Всего я, кажется, отчислил человек пятнадцать за свое время как зав отделения и декан в двух разных штатах). Она поняла, что на самом-то деле хочет работать в дополнительном образовании – с маленькими группами детей, которые ходят в кружок по желанию. Но вспоминаю я больше не отчисленных, а магистрантов из программы Master of Arts in Teaching – бывшие инженеры, домохозяйки, рекламные агенты, многие уже в достаточно зрелом возрасте, у многих – дети. Из них часто получаются самые лучшие учителя, и учить их всегда было интересно – жизненный опыт стоит многого. А еще помню группу молодых и очень талантливых ребят, которые проходят ускоренную подготовку в учителя, в программе Teach for America. Мои коллеги, да и я вначале отчаянно сопротивлялись этой идее, не веря, что можно за лето сделать из выпускника непедагогического вуза приличного учителя. Но мы ошибались – для определенной группы людей и это работает.

Американская система подготовки учителей далека от совершенства, прежде всего потому, что труд учителя недостаточно высоко оплачивается и не очень уважается в обществе. Но, тем не менее, за те 15 дет, что я проработал там в четырех университетах, система заметно улучшилась. И это произошло не за счет каких-то сверх—инновационных радикальных реформ, а за счет систематических усилий, основанных на том, что говорят наука и здравый смысл. Американцы существенно диверсифицировали пути к профессии, заметно усилили аккредитационный режим, повысили требования к программам подготовки учителей, и буквально заставили педагогические факультеты тесно сотрудничать со школами. Ведь учитель – это практическая профессия, и преподаватель педвуза, нога которого не ступала в школе многие годы – становится бесполезен. Если вы посмотрите американские результаты на международных тестах, то вы увидите, что они медленно, но верно ползут вверх, несмотря на колоссальные проблемы с детьми их низко-обеспеченных слоев населения. Страны-лидеры в области образования, такие как Финляндия, Корея, Сингапур – все делают примерно то же самое со своими системами подготовки учителей. Я не верю ни в какой менталитет – российские и американские вузы и школы реагируют одинаково на те же меры. Мы можем и должны улучшить качество подготовки учителей, в этом нет никакого сомнения.

Russians and Racism

We are looking for an apartment, and Svetlana has to do the heavy lifting. When she calls about an apartment, there is always an interrogation, which starts with a question – are you (ethnic) Russians? This is perhaps the most uncomfortable question to answer. What they really want to know is that we’re not Central Asians or from the Caucasus. If you answer that you’re French or Estonian, there will be no problem, I am sure. It is all about the race, or, rather phenotype (peoples of the North Caucasus are of course, Caucasians, just with slightly more Mediterranean facial features; one has to live here to develop the fine art of discerning who is from where). In Russia, the racial discrimination in housing is open, blatant, and goes completely unchecked. I don’t know if there are laws against it, but they are certainly not enforced. It is uncomfortable, because we happen to be ethnic Russians, and the discrimination benefits us by narrowing the pool of potential competitors. And if we refuse to answer, well, we need a place to live.

This is sad, because the majority of Russians I know are fairly tolerant, who like the French or the Turks are keenly aware of their own very mixed ancestry. Ethnically distinct individuals used to be well-integrated into the cities, dominated by ethnic Russians. It all seems to change since the large-scale economic migration from Central Asia and from the Caucuses began. It is not that the in everyday life people became harsher. Muscovites are a still a fairly reserved, but friendly bunch. In six months, I have not heard one confrontation or harassment in the streets. We know there are racist thugs here, but I have never seen one. But I cannot remember housing discrimination in the Soviet Union.

The same problem exists in the United States, see for example, an excellent exposé by This American Life. The difference is that in the US, landlords are a lot more careful about expressing their preferences. But in both countries, unfortunately, the real estate makes racism worse than it could have been. Why? Because people begin to discriminate on the basis of someone else’s perceived racism, not on their own beliefs and sentiments. They think their neighbors or potential buyers will feel uncomfortable around diverse people. It is both more sinister (you don’t have to own your racism) and more powerful, self-perpetuating form of racism. I am sorry to say that the dynamics of it is the same.

But if Russians learned the American – much older - lessons, they would know that racism is not just ugly; it is also very costly, and creates huge long-term social and economic problems. Once you allow ghettoes to emerge, you pretty much guarantee crime, weak educational outcomes, and self-perpetuating cycle of poverty. You create large underclass, not just a few disadvantaged individuals. If anything, the governments should actively fight residential segregation by any means necessary. Whatever the cost, it is immeasurably lower than the potential cost of a racially divided society. As long as White and Black, poor and middle class, Slavs and Tajiks live in a close proximity, and send their kids to the same schools, there is hope. They may not like each other very much, and complain about each other, but they still live in the same world. Once they separate, you’ve got a problem. 

Кулунда в Новой Зеландии

Садишься в самолет в снежной Москве и через сутки с небольшим выходишь из другого в разгар Новозеландского лета. Чудеса, которым никогда не устанешь удивляться. Здесь пахнет, как пахло в Кулундинской степи, в Петропавловке Красноозерского района, где мы с братом проводили каждое лето у деда. Так пахнет в начале лета, когда степь еще зелена, и скорее около речки Карасук, чем в открытой степи. Разнотравье, ветер с привкусом пыли, коровий дух, и что-то еще, чему имени нет, и не надо. Помимо запаха, ощущение лета, просто кожей чувствуется летний воздух. Не солнце и не температура, а именно бархатистость его касания.

Свет здесь другой, не такого оттенка, какой-то менее желтый. Небо ночью совсем неправильное, а днем – похоже, но солнце на севере и слишком высоко. И еще, гряды гор – в Кулунде нет гор, только небольшие холмы кое-где. Помню, как дальнозоркий дед за пять километров видел пыль от приближающейся хлебовозки, и уже посылал меня за свежим хлебом в сельпо. Там были чудесные пряники и легковоспламеняющиеся расчески, которыми брат начинял пузырьки из-под лекарств, превращая их в бомбочки.

Вот откуда вся это мелочь, все эти сотни деталей завалявшихся в голове, и моментально, совершенно непроизвольно всплывают в памяти с необыкновенной отчетливостью. А вспомнить свой номер телефона в Провиденсе, где мы жили три года – убей, не мог сегодня, а надо было. Все-таки человеческая память – неэффективная машина, удивительная по своей нерациональности. Хотя впрочем, может быть она оптимальна по какому-то совсем другому параметру. И возможно картины Кулундинской степи и запахи моего детства важнее, чем номера телефонов. Ведь номер-то можно как-то найти, а летний запах раз потеряв, уже и не вспомнишь, что когда-то имел.

The New Year, a Russian ritual

Russians don’t just love their New Year celebrations – who doesn’t? They also have an anxiety about it, a deep-seated belief that it MUST be properly celebrated. Perfectly cool and cynical people will burst into cheesiest series of congratulations, emails with smilies, and stolen digital art. They cannot help it – it’s the New Year! Otherwise, things may go wrong. Generally anxious about the future, Russians are a somewhat fatalistic bunch. The New Year is like a gulp of hand-made optimism.

It is certainly the biggest carnival in the Russian cultural cycle. A thoroughly secular holiday, it tends to unite various religious communities and subcultures, and takes on an air of universality in otherwise very diverse and divided country. Since 1975, the TV shows the same movie, which many adults swear not to see again, and yet they are drawn to it like zombies. What is so special about the movie – no one can explain, including its creator. The plot involves a guys getting very drunk and flying by mistake from Moscow to Sankt Petersburg, and finding his true love via a series of errors. The movie has eight songs (so it is really a musicle), and about everyone in the country knows them.

But the movie is just one element of highly ritualistic set of actions. It is not just the champagne – it has to be the right champagne, and it has to be opened a few minutes before midnight, and glasses must cling exactly от the chimes of the Kremlin clock, or the world will end. Everyone, including those who passionately hate Putin, will listen to his 5-minute speech right before midnight; just like they watched Yeltsyn and Gorbachev, and Brezhnev before. No one cares what these guys have to say – people just want to make sure we still have a country, and a government, and someone is in charge. In this sense, the New Year is a deeply civic ritual.

Then there is the long TV concert show with whoever are the biggest pop stars of the day, with lame jokes and mostly nostalgically recycled old pop songs. It is not about the new and the experimental (although Russian pop culture is normally fairly robust and inventive). The whole thing is meant to be junk food for the soul. Again, the same woman tends to sing at least something every year since early seventies. She just did it again, plus she hosted most of the show (she is 65). As close as one can get to royalty, Alla assures the same thing – yep, we still have a country, and goddamit, we can afford to eat good food and drink anything we want, even is just once a year.

Emails from Russia dies out on about December 30. Even the workaholics and the insane stop working. It’s the New Year, we must celebrate!

Приключения компетентностного подхода в России

Не знаю, как и когда занесло в Россию идеи компетентностного подхода. Но здесь он пустил корни, расцвел, и как это часто бывает, уже мало похож на своего зарубежного кузена. Понятие возникло в 1970-х в обучении профессиям с легко изолируемыми друг от друга умениями, например в подготовке пилотов, или в обучении вождению автомобиля. Сама по себе деятельность может быть сложной, но она должна быть легко разделяемой на этапы или элементы, которым можно обучать отдельно. Взлет, посадка, потеря высоты. Подход оказался эффективным, и как случается со всеми хорошими идеями, его попытались перенести на другие сферы образования.

Здесь возникли трудности, потому что многие виды профессиональной деятельности синкретичны; их невозможно разложить на составляющие так, чтобы можно было обучать каждой составляющей отдельно. Например, педагог должен уметь планировать урок в контексте целой темы. И он должен уметь измерять, в каких точках находятся его дети в освоении предмета. Но проблема в том, что этим двум умениям нельзя научить раздельно. Они имеют смысл только в тесном переплетении друг с другом. Это раздельные умения только в очень абстрактном смысле. Кроме того, если начать выделять компетенции в сложных профессиях, то им несть числа. Например, учитель должен уметь модулировать свой голос, чтобы не бухтеть как робот. Так ведь? Так, но если разложить его деятельность до такого уровня, то получаются тысячи компетенций, которые невозможно отследить.

То же самое с исследователем. Он должен уметь понимать научную литературу и использовать это понимание для выработки своих идей. Но откуда мы можем узнать, понимает ли он литературу, если он не применяет это знание? И что если он генерирует идеи без достаточного знания литературы? В результате подмены понятий, мы выдает абстрактные аспекты одной сложной деятельности за раздельные компетенции. Это не так плохо выглядит на бумаге, но совершенно бесполезно, когда мы начинаем реально обучать.

В результате – как на Западе, так и в России, возник разрыв между программами и реальностью. Преподаватели сплошь и рядом пишут программы и аннотации дисциплин, соревнуясь друг с другом в изяществе формулируя умные «компетенции», «образовательные результаты», и т.п., а потом напрочь забывают их в самом процессе преподавания. Все тихо ненавидят эту скучнейшую работу, но и не позволяют друг другу от нее отлынивать. Я это называю “the compliance disease” – когда само подчинение внешним требованиям становится неким искусством, и некоторые овладели им в совершенстве для того, чтобы поднять свои статус в организации. Ну, такая форма символического насилия.

В западных образовательных сообществах осознание проблемы совершилось довольно давно, а в Российских – даже самых продвинутых – этого пока не произошло. Надо сказать, что самые мощные западные университеты всегда успешно сопротивлялись компетентностному подходу. Гарвардские и Оксфордские профессора, особенно в arts and sciences всегда с подозрением относились к попыткам навязать им лишнее бумаготворчество. Или эта задача перекладывалась на подмастерьев. Если вы поищите на Гугле «program competencies», то выйдет список университетов второго и третьего ранга, или государственных бюрократических органов. Подход прижился или в тех областях, где он имеет смысл – например, в подготовке инженеров, медсестер, или в тех, которые слабы политически, например, в подготовке учителей. Но и там происходит переход от детальных, конкретных компетенций к самым общим, которые скорее являются инструментами анализа конечного результата, чем инструментами построения программ. См., например, новые английские стандарты для учителей, или американские стандарты для директоров школ.

В России – наоборот, политически слабая профессура не смогла устоять, и бюрократы развернули бешеное производство бесполезных стандартов. Причем никто ведь не интересуется, какой реальный результат от их внедрения. Например, даже в медицинском образовании (один из пионеров компетентностного подхода) его эффективность никак не доказана.

Кто-то же вложил в уста Путину непутевую идею о написании сотен профессиональных стандартов, и это когда большинство профессий претерпевают стремительные изменения, целые профессии отмирают и возникают новые. Мол, легче будет оценивать эффективность всех этих профессий, и легче к ним готовить. Ну, хорошо, какая-то контора освоит большие государственные средства, изведет всю страну новыми отчетами, а производительность труда в России не только не возрастет, но и скорее упадет.

Есть еще одна, независимая от первой проблема с компетенциями. В области теоретических знаний они предполагаю наличие канона, потому что надо ведь точно перечислить, какие теории человек должен знать, и какие книги прочесть. Но современное знание так не оперирует, уже достаточно давно. Не только сама идея теоретического канона была дискредитирована постмодернистскими мыслителями как абсурдная, но и прагматически она просто больше не работает. Кто-то из антропологов читает Бронислава Малиновского и Маргарет Мид, а кто-то Карла Поланьи и Маршалла Салинса. В Американской вузовской традиции господствует именно прагматический подход – от студентов требуют несколько обязательных курса по специальности, а остальное – широкий выбор из курсов в разных категориях. Никого не шокирует, что они будут имеет одинаковые дипломы и знать пре этом – разные вещи. Ведь суть-то образования – в опыте работы в насыщенной интеллектуальной среде, а вовсе не в усвоении точного перечня компетенций.

Idioms

Suddenly, I miss American idioms. When we lived in the States, most Russian we knew also spoke English, so it was easy to mix in an English phrase just when you needed it. Here in Moscow, even those Russians who speak English fairly well do not know the idioms. And of course, most idioms are untranslatable (even though some direct translations are making their way into Russian. For example, you can say “he is not happy about that,” and people will understand. It is an idiom, by the way, if you think about it). Some idiomatic expressions I need do have some equivalent in Russian, but finding those takes much more time than retrieving simple words. And joke on a time delay bombs. “To bomb” is an idiom, a good one, but useless in Russian. “To fail” does not do it.  

We need idioms because they convey a different kind of meanings, more compact, more holistic, somehow richer than plain language. For example, last week I was trying to say that so-and-so’s heart is in the right place. Well, how do you say it? That she is morally sound, even though by implication of my saying this, I may disagree with whatever she is doing? Akgh, it does not work! OK, as an exercise, try to translate into non-idiomatic, plain language these:

·        It is neither here , nor there

·        This is a moot point

·        Beating the dead horse

·        A turf war

·        Laying the foundation for something

·        Picking the low-hanging fruit

·        Bullshit

·        When shit hits the fan

·        The hind-side vision

A rich and moving idiomatic layer is a sure sign of a living language. Alas, the version of English the non-English speaking Europeans speak does not seem to belong to this category. They still manage to crack a joke, but not the idiomatic kind. The Brits and the Americans, although they tend to use different sets of idioms, seem to know each other’s languages as well, perhaps because of the extensive Hollywood-UK film industry ties. I am not so sure about other living Englishes of the world. I love the BBC-4 comedy show, and understand most of the jokes (bar some obscure political and cultural references), but this is about as far as I am willing to travel.

To my delight, I’ve been learning a lot of newer Russian slang and some new Russian idioms. Well, I also had to learn a lot of Russian bureaucratic lingo, which is no more beautiful than the ugly American bureaucratic lingo. The idioms make little sense when translated, but I will do it anyway, just for the heck of it:

·        Let’s put flies apart from the meatballs (separate one kind of an issue from another kind): Мухи отдельно, а котлеты-отдельно

·        To demolish someone’s brains (To change completely the way someone is thinking): Снести мозги

·        To divide the glade (To divide the spheres of interest): Поделить поляну

I do try once in a while, to translate an American idiom into Russian, but they just don’t take. The language has its own rules and reasons. An expression has to wake up its speakers’ imagination, it has to be seen as especially powerful, economical, and, well, expressive. 

Снежный инстинкт

Ну, наконец-то в Москве настоящий белый снег, с хрустом. У северных людей, это всегда праздник; он будит в нас определенные инстинкты, и переводит наши души и тела в зимний режим. Например, появляется та особая походка для потенциально скользких поверхностей, которой южане не имеют, за что и расплачиваются в наших краях ушибленными копчиками.

Запах снега тоже совершенно особый, тонкий и в то же время очень сильный, проникающий. Или хруст снега под ногами – и звук и вибрация от ноги в живот. Вот такой хруст, разный для теплого мокрого снега и для сухого холодного. Он для нас приятен и грустен.

Или же возьмем зимний ветер, который под некоторым определенным углом создает полную иллюзию безвоздушного пространства, делая невозможным вдох. Северные люди, а вернее их тела, помнят, что нужно просто повернуть слегка голову и все будет в порядке. Южане думают, что пришла смерть.

А она не пришла, наоборот, северный человек идет, щурясь от настырных снежинок, стремящихся к глазам, и думает о тепле и чае. Он мысленно оценивает качества своей куртки, шапки или сапог, и если все работает как надо, то и он несколько гордится собой. А если что-то не работает, то какая-то часть его мозга строит планы о том, как утеплиться.

Цвет земли и неба, подвергнуты вдруг радикальному упрощению, и это как-то освобождает. Цвет отменяется, и мир переходит в ностальгическое состояние старого советского телевизора, с его заставкой-мишенью и потом семнадцатью мгновениями весны.

Вот что делает первый настоящий белый снег, и все это знают, но стесняются рассказать.

The tale of two bureaucracies

Here is the highly unscientific and subjective comparison of the two styles of bureaucracy in Russia and America.

The causes and manifestations are exactly the same. Bureaucracy is an attempt to regulate the unregulatable and to govern the ungovernable. Every little rule is an attempt to solve or prevent a particular problem/ But every rule is written by a fallible human being, to the best of his or her abilities. And usually it is done in isolation from all other fallible human beings who write parallel, conflicting, and unnecessary rules. The other source of the disease is that rules are born often, as problems arise, but they have a hard time dying, like cancer cells. Bureaucratic rules have no natural enemies, nor do they experience strong evolutionary pressures from better, fitter rules. So they persist even when no one can remember the reason for their existence. And finally, the third source of bureaucracy is the pre-existing bureaucracy. If you closely examine the body of rules in your organization, you will see right away that the majority of rules exist to cope with compliance with other, pre-existing rules. Sometimes it is law, more often – regulations, and sometimes – bureaucratic folklore (that is a rule that people believe exists, but it actually does not).

Those were the common causes. The manifestations are also similar – certain requirements look not only excessive, but grotesquely absurd. The rules begin to hamper the very activity they intend to help.

Now the differences: In Russia, bureaucrats are the ruling class. Some of the best people are involved in regulating. They always think of themselves as someone smarter and better prepared than people who are complying with the rules. Therefore, the rulemaking becomes an art form on its own, with its own professional logic and even the sense of beauty. There is very little effective opposition to the bureaucratic activities, and very little participatory rulemaking. As a result, ever more complicated rules are often thought not to limit and regulate, but rather to initiate and enrich the work. On more than one occasion, I’ve been in meetings where people actually demand more prescriptive rules. I am happy to see the vacuum in regulations. It means I can do things the way I see fit. Fewer rules mean more freedom. There is a whole generation of professional Russians who think that if the job is not spelled out in detail, they cannot do it all. It is sad to see people yearning to be regulated, which is to say, told what to do. Darn it, I am turning into a Republican here.

In America, bureaucracies are often held in check by opposing powers. For example, in universities, faculty governance makes sure the rulemaking is not stifling creativity. Faculty of any university would revolt if someone tried to impose too much of a bureaucratic burden on them. Well, it does not always happen. In America, faculty will also take a lot of demands from bureaucracies, and the trend with the growth of accountability is not good. But it is all relative. I was reading what passes here for official syllabi and was shocked by the length and the level of (wholly unworkable) detail. I am pretty sure people don’t teach what those syllabi say.

Yet in certain regards, the lack of democratic participation makes an organization a better fit for innovation. My school is certainly innovative, to a large extent because the top leadership can just override almost any regulation if they believe it is a good idea. Sometimes bureaucracy itself can be used as a vehicle for change. It is a poor instrument, but it is better than none. American universities are well-organized and well-functioning, relatively democratic organizations. This makes them very conservative and fairly rigid. Only catastrophic external situation may move them to change. In Russia, it is always a catastrophe one way or another.

О доверии

В метро слушаю разные подкасты – This American life, BBC, Economist, HBR, Эхо Москвы. Последний очень полезен мне для восстановления лакун понимания. Хоть я и следил за происходящим в России, как мне казалось, довольно внимательно, но конечно не в той степени, в какой это делает человек, постоянно живущий в стране.

В Эхе меня привлекает независимость суждений, да и личное мужество комментаторов. Они довольно разнообразны и далеко не все одинаково либеральны. Но у либералов меня несколько настораживает тотальное недоверие к институтам власти. Например, Евгения Альбац неоднократно повторяет, что власть насквозь коррупционна. Это просто не так. Большинство из нас могут назвать людей, работающих во власти но не коррупционных. Например, мне трудно поверить, чтобы нынешнее руководство МОНа было коррупционным.

Проблема ведь в том, что демократия, за которую борются либералы, невозможна без доверия к институтам власти. См. например ставший классическим труд Путнама. Конечно, можно и нужно быть критичным к партии, стоящей у власти. Но если постоянно подтачивать доверие к самим институтам – всем без исключения институтам, то мирный переход к настоящей демократии становится ведь просто немыслимым. А немирный переход редко, очень редко бывает удачным. Ведь если Единая Россия уйдет из власти, то кто бы ни пришел им на смену будут использовать те же самые институты. А институты работают в той степени, в которой им доверяет население.

Еще меня раздражает глубокая конспирологичность как либералов, так и правых. Ну с правыми понятно – они всегда видят заговор, даже в плохой погоде. Такова природа ультраконсервативного мышления. Но та же Альбац всегда задает вопрос – А что власть имеет под эти в виду? А чего добивается власть? Как будто есть какие-то тайные нити, и Путин с несколькими друзьями за них постоянно дергает. И что тысячи бывших КГБэшников сидят по всей стране и на эти ниточки совершенно послушно реагируют. Представление о какой-то единой «власти» - ужасно наивное. Все кто кем-то и чем-то когда-либо управлял, знают, что управляемость любой социальной системы имеет свои границы. И что во власти множество людей со своими интересами со своими тараканами в голове. Путин, так же как и Обама, оперирует в довольно узких пределах возможного. Даже в такой достаточно авторитарной стране, нет отлаженного аппарата власти. Можно конечно соглашаться или не соглашаться с решениями первых лиц, но нельзя повсюду видеть их решения. Это тот же наивный монархизм, только вывернутый наизнанку.

Кстати те же вещи работают и на несравнимо более мелком уровне. Если вы думаете, что организацией управляет один человек, и что в его действиях (как они дошли до вас) есть всегда какой-то план и смысл, то вам обязательно примерещится заговор, рано или поздно.

The world is simpler than you think

Some complex problems can be explained by very trivial conditions. For example, I was struggling to understand why would a federal research institute create a monster of a professional standard with 16 pages, single-spaced, including 54 competencies. The last one is the ability “to plan and conduct negotiations with Russian and foreign counterparts.” And this is for a master’s degree in education. Why would anyone do this? There is absolutely no way to check for all of these competencies. The fairly important task of building a coherent program is impossible to do with the numerous competencies in mind. The standard reminded me of the first generation of NCATE standards, just as clumsy and worthless. Why would the Russian government wish to make the same mistake as Americans made some quarter century ago?

The answer is simple – the institute that writes those standards is paid good money for the job. President Putin has decreed to create 800 new standards by 2015 – what a silly idea in the world of constantly changing jobs and shifting competencies! Regardless, writing the standards has become an industry. And people who write them want to make sure the documents are long and dense enough to justify the money.

By the way, the clumsiness of American standards probably was rooted in a different simple explanation. They were all written by committees of volunteers, and anyone who tried the game knows how it usually ends. People are exhausted by negotiations, and they begin including each other’s points not because they agree, but simply to preserve some semblance of peace within the writing committee. So the points keep being added.

Yes, these simple conditions that everyone knows and yet no one notices, are usually at the very root of ugly bureaucratic things we suffer from. We accuse each other of evil intent or stupidity, both of which may sometimes be true. However, more often than not an invisible small mistake at the origin of an idea creates a very complicated and sometimes very harmful consequence.

I am not sure what to do about this. Perhaps we must learn these lessons one by one: do not write standards by committee. Do not pay people by length of the document if you want simplicity. The most important lesson is to look for simple explanation; it is usually true.

Ежик в тумане

Приближаюсь к трем месяцам работы в Вышке. До сих пор чувствовал себя как ежик в тумане – вот вдруг выплывет из тумана нога, потом и вся лошадь, вот ухнет филин. Общей картины не видно, но отдельные предметы узнаются. Только сейчас, или просто кажется, туман начинает как-то рассеиваться. И постепенно становится видно хотя бы до края полянки. Если честно, то блуждание в тумане заняло несколько дольше, чем я планировал. И спасибо всем коллегам, которые относятся ко мне с пониманием и терпением, охраняя пока меня от совершения глупостей.

Это потому что я вернулся, в общем-то, в совершенно иную страну, не ту из которой когда-то уехал. Да и сам я, конечно же, изменился. Язык знакомый, да и людей всех узнаю. И все-таки что-то неуловимо изменилось в воздухе, что-то другое появилось в отношениях. Не могу сказать, что изменилось к худшему. Скорее наоборот, москвичи – старые и новые – сохранили свое благодушие и некоторый вечно присущий им пофигизм. На нравах москвичей благотворно сказалось их массовое вливание в средний класс. На дорогах значительно улучшилась обстановка – куда девались камикадзе за рулями старых жигулей девяностых годов? И все-таки, все-таки что-то очень серьезно съехало, сдвинулось и центр тяжести где-то в другом месте. Не знаю как и сказать.

За двадцать лет и американцы изменились. Мы покидали не ту страну, в которую приехали в 1991. Никто тогда не думал, что совсем скоро будет избран афроамериканский президент, или что американские генералы будут требовать отмены запрета для геев служить в армии. Когда мы приехали в Америку, не было ни интернета, ни мобильных телефонов, и подавали факсовую бумагу в рулонах. Но все эти изменения ни в какое сравнение не идут с российскими подвижками. Вот сейчас все вспоминают о 93 годе, который я с ужасом наблюдал по CNN всю ночь, будучи тогда сторожем в какой-то конторе. Но и с тех пор прошла целая эпоха, и уже молодые люди не представляют себе как это было, слава Богу. Не потому, что лишены воображения, а потому, что живут в другом мире.

Мой дед родился, кажется в 1904, моя внучка – в 2012. Вот тебе и сто лет с гаком. Но время течет неравномерно, и за последние двадцать лет утекло больше воды, чем обычно. Хотя может быть нам это только кажется.

Indian summer on the Gulf of Finland

The belated Indian summer: About a hundred of us from HSE are here, an hour away from St Petersburg, 10 minutes away from the Gulf of Finland.

I walk through a park; it looks as if a giant child threw giant yellow confetti all over the place. The groundskeepers swipe them into small bunches; a kind old tractor purrs and slowly pulls a cart full of the yellow. Someone’s feet right below me – oh, wait those are mine – make little yellow waves – sheesh, sheesh, sheesh, sheesh. Someone’s head regurgitates and chews over remnants of past and future conversations. Even though it is my head, I am not really in it. I left for a minute; will be back any time.

I float in mid-air among the dark trees, and their yellow foliage; I dash out into the sea, and come back into the park. I am the sun, I am the pale northern light, I am the mercury play in the sea just below the sun. Mine is the smell of leaves and that mysterious hint of burning. I inhale the entire sky and it fills my mouth and my lungs, bursting out. Cars swoosh by on my back, people crawl on my arms like harmless ants. Amen.

This is the Indian summer of 2013 on the Gulf of Finland. The minutes submitted respectfully by yours truly.

Если вы такие умные, то почему не богатые?

Наш коллега Исак Фрумин на последнем семинаре Института Образования задал вопрос – почему России не удается капитализировать на своем, по всем объективным оценкам, очень существенном человеческом капитале? Действительно, по уровню образованности Россия превосходит многие страны мира, от которых по ВВП она существенно отстает. Конечно, тут множество факторов, искажающих показатели ВВП - в первую очередь, нефть. Но и Россия не бедна ресурсами. И даже если отбросить нефтяные страны из списка, то окажется, что и многие безресурсные страны отстают от нас по уровню образования, но живут богаче. Для тех из нас, кто считает человеческий капитал одним из ключевых в экономическом развитии, это действительно некая загадка.

Некоторые из гипотез, которые прозвучали в ответ, искали причину в какой-то скрытой характеристике нашего образования. Может быть, мы не учим детей творчески мыслить, может быть не учим их себя продавать. Может, наше образование слишком ригидно, а учителя слишком строгие? Возможно, в западном образовании есть какие-то скрытые культурные характеристики, плохо измеряемые стандартизированными тестами?

Не знаю, не знаю. Мои двадцать два года работы в американском образовании не раскрыли мне никакого такого секрета. Возможно что-то я и пропустил. Мне кажется, разрыв между потенциалом человеческого капитала и его экономическим эффектом вообще лежит вне образования. Как и любой ресурс, человеческий капитал может более или менее эффективно использоваться, и в России пока не очень. Почему? Дело в том, что есть две разновидности экономического чуда. Первая – это когда отсталая страна третьего мира делает экономический скачок за счет дешевой и избыточной рабочей силы. Именно так произошло с Китаем и до него – со всеми азиатскими драконами. Вторая разновидность – это когда страна со средним уровнем развития делает ставку на свой человеческий капитал и прорывается в какую-то сферу постиндустриальной экономики. Например, так как это произошло с Израилем или Ирландией, и, наверное, поздним Гонконгом. Так вот экономического чуда первого рода России не совершить, потому что она его уже пережила в период советской индустриализации – хотя и не совсем в классическом виде. У нас нет избыточной дешевой рабочей силы. А вот экономического чуда второго рода, по видимому, нельзя совершить без демократии, независимого правосудия, права на собственность и некоторой де-регуляции экономики. Во всяком случае, я не нашел ни одного примера или просто не знаю.

В постсоветской России к власти пришел класс государственных менеджеров (зовите их бюрократами или чиновниками). Именно благодаря относительно высокому уровню своей образованности, этот класс сумел организоваться и построить тип рентной экономики надстроенной над ресурсной экономикой. Этот класс очень утонченно использует регулирующие функции государства для извлечения прибыли – не только коррупционными, но и вполне легальными способами. Но политическая система не имеет сильных противовесов в виде гражданского общества, независимых судов, независимой прессы, настоящих политических партий, и т.п. Никто по-настоящему не способен организовать противовес их интересам и повернуть государство лицом к бизнесу, и открыть дорогу инвестициям и креативной экономике. Именно поэтому спрос на рынке труда для образованной части населения остается ограниченным, а предложение – избыточным. Это естественно подавляет рост доходов среднего класса, ограничивает потребительский спрос, и т.д. – весь цикл стагнационной экономики.

И в заключение, одна история – когда нам надо было отправить коробки с одеждой через океан, перевозчицкая компания мне написала (ошибочно, как потом оказалось) – вам надо получить номер работодателя, то есть по существу, зарегистрировать бизнес. Что я и сделал примерно за 30 минут, не выходя из своего дома. С именем, налоговым номером, юридическим адресом. Без всякой электронной подписи, без предъявления паспорта, без хождения по кабинетам. В России тоже, надо отдать должное, путем невероятных усилий удалось сократить срок юридической регистрации малого бизнеса до пяти дней, но барьеры для получения разрешений на помещения, подключение к сети, а так же страх «случайных» проверок остаются очень высокими. И это не потому, что американцы такие умные, а у россиян, дескать «всегда так». Ничего подобного. Просто в Америке чиновники не стоят у власти – там власть – это клубок постоянно враждующих друг с другом групп, включая и чиновников. И чтобы победить друг друга, они должны себя ограничивать, и постоянно оглядываться на избирателей. Их никто так не учил в школе, они этому научились в жизни.

Нельзя обвинять российских бюрократов в том, что они бюрократы, или обвинять исполнительную власть в том, что она хочет слишком много власти. Это ведь их природа. И вы бы на их месте повели себя примерно так же. И нет ничего наивнее, чем жаловаться на власть самой же власти, как это делают некоторые российские либералы. Мол, будьте порядочными людьми и как вам не стыдно. Им нужно противопоставить другие силы, ограничить их возможности. Именно так – вне этики и вне культуры – и понимали демократию отцы самой старой республики мира – США. И оказались правы.

Так что образование тут ни при чем.

A rainy day in the Manège

It’s been raining non-stop for a week in Moscow; cold and windy, and our fall clothes are stuck somewhere in Riga. People around me are dropping like flies with a cold, and the inside of my nose is feeling funny already. The common cold has nothing to do with temperature or humidity. The whole legend of catching a cold is one of the best examples of false causation. What happens is – people spend more time indoors, and do not open their windows for fresh air and sun – this spreads the virus faster and keeps more of it alive. However cold and humid air does not cause the common cold. The very word for “cold” as a disease is a misnomer. It is another virus, different from the flu virus, but still a virus.

Grim Moscow pigeons sit on the roofs and wires, obviously unaware of shelter as a concept. Nothing goes on through their little stupid heads. Oh, wait, why are we outside, too, if we’re so smart? May be pigeons have their own purpose. Maybe they are trying to kill the flu virus by sitting on the roofs in rain. Perhaps there is a covenant of non-sheltering pigeons trying to prove to their gods how tough they are. What if their sitting on the roofs is an art performance?

Svetlana and I went to see a contemporary arts show in the Manège. OK, she dragged me to see it. It was actually very cool with many video installation pieces. The most surprising was the fact that there were several hundred other people trudging through the rain to get there; mostly younger, hip, artsy crowd. I like them; I like the whole younger generation of Russian urbanites. Not scared and scarred in their childhood by Soviet daycare staff, these people look and behave like any young artsy crowd in any of the world capitals. Some bring their children, some are still working on it by kissing, rain or shine. Good luck and a little bit of Indian summer to all: people, pigeons, artists, and children.

Бюрократия и коррупция

В отличие от большинства людей, я совершенно нормально отношусь к бюрократии, к различным правилам, требованиям, регламентам, и процедурам. Это потому что я и сам бюрократ и создал за свою жизнь много форм и правил.Джеймс Вильсон в классической работе, изданной в 1989, писал, что каждое правило – это попытка защитить целостность какого-то процесса, попытка предотвратить проблему.

Чем выше уровень коррупции – не реальный уровень, а перцептуальный – тем жестче бюрократические требования. Например, в моем американском банке мне достаточно пароля, а в Сбербанке надо каждый раз получить СМС с паролем. Почему? Потому что Бэнк оф Америка работает в более безопасной среде, чем Сбербанк? Так ли это в действительности, никто не знает, но я сильно сомневаюсь, что в виртуальном мире мошенников где-то может быть больше и где-то меньше. Думаю, что Сбербанк перестраховывается, и заодно теряет потенциальных пользователей и раздражает существующих.

Но вот другой пример – по закону, человек может отучиться на бесплатной магистратуре только раз в жизни. Поэтому мы конфискуем оригиналы их предыдущих дипломов, и держим их в сейфе. Это страшно неудобно, раздражает кучу людей, но это пока единственный способ выполнения закона. Все это понятно, но вопрос всегда в соотношении цены и выгоды. Насколько мелкие неудобства для всех стоят того, чтобы предотвратить возможные мошеннические действия нескольких человек?

Дело в том, что ответить на этот вопрос невозможно без объективных данных, и получить их очень сложно. Мы не знаем, сколько человек в стране захотят – под страхом наказания – на халяву заработать два магистерских диплома. Я не думаю что очень немного, но доказать этого не могу.

Другая проблема: Есть некоторое пороговое значение, после которого бюрократические барьеры не столько останавливают волну коррупции, сколько порождают новые волны вынужденной коррупции. Например, в организации N невозможно, извиняюсь, закупить шампанского, потому что бухгалтерия справедливо заботится о злоупотреблениях. Что остается руководителю, которому надо отпраздновать успехи коллектива? Выписывается фиктивная премия доверенному человеку, который отдает ее в неформальную заначку. То есть излишне жесткое регулирование порождает больше коррупции. Создается классический порочный круг, в котором средство борьбы с социальным злом порождает больше этого зла. Кроме того, этическая граница между дозволенным и недозволенным размывается.

Восприятие коррупции в России зашкаливает. Мы числимся 133 из 176 стран. Несомненно, с крупной коррупцией надо бороться, так же как и с любой другой национальной угрозой – то есть системно и упорно, но без фанатизма. Ведь не будем забывать, что сталинские репрессии отчасти мотивировались борьбой с коррупцией, как ее тогда понимали. Но не надо забывать и то, что коррупционная активность как нелегальная, по определению, трудно измеряема. Мы не знаем, насколько россияне преувеличивают уровень бытовой коррупции в своей стране; думаю, что серьезно. Поэтому в каждом конкретном случае надо взвешивать риск коррупционных действий по отношению к бюрократической процедуре. Причем в стоимость процедуры надо обязательно включать и ненамеренное порождение новых форм коррупции.

Действительно ли при оформлении надо в библиотеке спрашивать и пропуск, и паспорт? Ведь первый выдается на основании последнего. Действительно ли нам нужны копии трудовой книжки, заверенные в отделе кадров, если мы все равно потом проверяем оригиналы? Нет, не нужны. Полное отсутствие любой коррупции и мошенничества невозможно, и поэтому попытки создать непроницаемые бюрократические барьеры – контрпродуктивны. Надо немного понизить бюрократические барьеры, что сделает нашу жизнь более приятной, а нашу работу - более эффективной.

Peer review in teaching

“OK, your video clip was crap,” – this is more or less a direct quote from the Fall retreat by one of our programs (educational management). Here is another interesting example of peer review methodology that my new colleagues invented years ago. They basically start the year with a retreat, where faculty present courses they developed to each other. The academic discourse in Russia is a lot pushier than in the US (although people don’t seem to be hurt; they all know each other). So it looks more like a defense than like a presentation. But ignoring the tone, it is just such a simple and useful exercise.

For some time now, I wondered how to apply the discipline of peer review to the teaching process. This is why I’ve put together Syllabus. We did? of course do something like that in Colorado and Rhode Island, but only when a new program was developed, or in a context of a major revision. We call it curriculum sequencing, or curriculum alignment.

But in general, higher ed courses are born alone and die alone; rarely do faculty share them with each other. And we lack opportunity to get peer affirmation about the wonderful job we all do. And it is so important - to get some recognition, praise from our peers. The other side of the same equation – there is very little pressure, no shame in doing a poor job designing courses, because no one is normally looking. And most importantly – those two very bright people that created the video clip thought it was just great; most of the audience disliked it. So they avoided making a public mistake in front of the students, by making it in front of their peers. It is safer that way.

I am not sure how to institutionalize something like that. Only one or two of our six programs do anything like this retreat. It does cost time and money, and certain level of comfort with each other and some level of trust. But I don’t see any other way, really. All university faculty should find a way of intense, honest conversations about how we teach, or MOOC’s will run us out of existence. This is really the time to focus on teaching.

Что общего между организацией и кофеваркой?

Уже несколько раз в своей жизни я пытаюсь специально – и как можно быстрее – изучить новую для меня организацию. Те, кто давно работают на одном месте, обычно недооценивают объем контекстуального знания, которым человек должен располагать для того, чтобы принимать хоть сколько-нибудь эффективные решения. Есть две принципиальные стратегии изечения оганизации. Первая – читать различные документы и разговаривать с сотрудниками. Вторая – пытаться в этой организации сразу что-то сделать. Разница примерно такая: одни люди внимательно читают все инструкции по обращению с новой кофеваркой, а уж потом ее используют. Другие немедленно начитают включать, вертеть, заливать куда-то воду, и если уж совсем ничего не получается, обращаются к инструкции. Как говорят американцы, “When everything else fails, read the instructions.” В некотором смысле, это различие отражает два принципиальных представления об образовании: одно видит образование как чтение одной длинной и увлекательной инструкции к жизни, другое – как саму жизнь.

Выбор между двумя стратегиями не так очевиден, как хотелось бы сторонникам конструктивизма или деятельностного подхода. Он, конечно же, зависит от предмета изучения. Если вы купили кофеварку, и сломать ее трудно, то ради бога включайте и экспериментируйте – дело пойдет быстрее, и интерес к проблеме останется высоким. Если же вы учитесь как управлять самолетом на котором я полечу, то уж пожалуйста, никаких эксперментов, прочтите все инструкции, посидите несколько тысяч часов в тренажере, полетайте с опытными товарищами, а уж потом везите меня.

Но вернемся от кофеварок к организациям. Обе стратегии имеют свои преимущества. Первая лучше защищает от ошибок. Вторая потенциально намного быстрее, потому что все углы, линии, узлы и дыры организации немедленно становятся очевидными если в ней пытаться работать. Насчет ошибок - тут ничего смертельного как с самолетом быть не может, потому что в любой сложной организации имеется многоуровневая система бюрократической безопасности. Вообще, организация – это такой механизм который люди придумали для защиты от собственной склонности постоянно ошибаться. Скорее ошибки начального периода заключаются в том, что новый человек затевает какие-то инициативы, какие-то непонятные проекты, многие из которых оказывается, как теперь говорят, не в тему. Но это он просто нажимает на самые разные кнопочки, экспериментирует, учится.

Дело еще то в том, что у организаций нет и не бывает настоящих инструкций по эксплуатации. То есть документов-то обычно офигенное множество, но из них непонятно, какие действительно важны, а какие – так, для порядка. Например, помню как на прошлой работе только через полгода до меня дошло, что третья глава хэндбука (в котором, кстати не было никаких других глав) и контракт с профсоюзом – это и есть те главные документы, по которым живет кампус. Но кроме них, существует еще два десятка правил, которые вообще нигде не записаны, и представляют собой, так сказать, бюрократический фольклор. На моей позапрошлой работе, это были другие документы и иные правила.

Одной из самых неочевидных сторон организации обычно бывает ее организационная структура. Нет, не та которая нарисована на схеме, а настоящая. Она очень редко совпадает с официальной, и названия структур всега прозрачны только для своих. За ними стоят люди, с которыми бывает целая сеть неформальных отношений.

Мне никогда не приходилось видеть статичной организации – они все время изменяются, двигаются, так что и старожилы вобщем-то далеко не все знают о своей организации. И их впечатления всегда окрашены в цвета, диктуемые их опытом и положением. Вышка, безусловно занимает в моем кооротком списке почетное место самой быстротекущей организации. Это, конечно, страшно интересно, но требует более обширной - и более динамичной - мысленной карты.

Someone snatched my mittens

Here is a story I heard in the cafeteria yesterday. A little girl stands in a school hallway, crying. “What happened?” – asks the teacher. “Someone snatched my mittens” (The girl uses this really obscene Russian expression that makes “to steal” out of “vagina.” Yeah, THAT kind of a “snatch”). “Oh my, why do you cuss?” – The teacher is appalled. “So snatching is OK, but cussing is not?” – answers the girl.

The story is really funny, and unprintable in Russian, for language taboos are somewhat stronger here than in English. I do remember, however, how an editor of conference proceedings in the Midwest was going to deny the publication of a scholarly paper that cited a poem with the word “fuck” in it. It was not at all a frivolous use, just a citation.

One of distinct joys of my return to Russia is hearing the natural language once again. It is like a difference between watching the ocean on TV and walking barefoot on the shore. In its native land, the language is vibrant, powerful, reckless and yet self-regulating. People experiment with it every day, and occasionally the most memorable findings are picked up and replicated like a virus. Most of these innovations will die soon, and only very few will stick around. Yet watching this active layer of language to develop is really incredible. Only the dullest of all people are upset by bastardization of languages.

In the immigrant communities, people do play with language, too. However, it is mostly vis-à-vis the host language. There is very little chance for an innovation born in Brooklyn, no matter how smart, to become mainstream in Russia. It is just a very different game, a game of a community struggling to survive as a linguistic entity. The émigré language survives for a couple of generations, but it can sense its demise. The language at home, at least in a large country, is not looking at surviving; it is free to experiment.

I think I am going to miss the same kind of presence in American English though. I just started to appreciate it probably some 5-6 years ago. And it is the same thing: people treat their language as a playground, not to follow whatever stupid rules the grammarians invent. Tell me something funny you heard on the street in America.

При слове "менталитет" буду кусаться

Предупреждаю по честному: если кто-то использует слово «менталитет» в деловом разговоре, я могу покусать.

Во-первый потому, что само понятие не имеет ровно никакой научной валидности. Никто его никогда не измерил, и даже как следует определил. Нет никаких эмпирических доказательств его сществования. Понятие происходит из первой трети двадцатого века, когда европейцы увлекались мистическими понятиями вроде духа нации, этнической психологии и прочей белибердой. Мода эта в Европе и во всем мире давно прошла, не в последней степени благодаря нацизму. Идеи эти оказались далеко не безвредны, хотя многие порядочные люди в те времена ими увлекались. И вообще, знание о том, что шведы в среднем несколько более флегматичны, чем итальянцы абсолютно никак не помогает в общении с конкретным шведом и конкретным итальянцем. Вариантность внутри каждой этнической группы оказалась во много раз выше чем вариантность между группами. А россияне это даже и не этническая группа.

Во-вторых потому, что менталитет никак не объясняет поведение человека. Выходцы из Союза за рубежом, которых я повидал великое множество, на своих новых родинах ведут себя точно так же, как и аборигены – на улицах не сорят, налоги платят, на выборах голосуют, и т.д. И если они и не делают этого, то в примерно той же пропорции, что и аборигены. Люди ведут себя так, как им диктуют правила игры, а на так как м диктует какой-то загадочный «менталитет». Например, если неопытное российское государство создает непреодолимые препятствия к честному ведению бизнеса, деловые люди вынуждены входить в коррупционные отношения.

В-третьих потому, что почти универсально менталитет поминается тогда, когда не хочется что-то менять или когда хочется как-то оправдать собственную некомпетентность. Никогда я не слышал, чтобы человек говорил о менталитете, когда что-то удалось или работает как запланировано. Например, никто не благодарит менталитет, проезжая по прекрасному подмосковному шоссе или получая информацию из Яндекса. А почему?

Никакого менталитета нет. Люди живущие в России, к счастью или к сожалению ничем не отличаются от жителей других стран, находящихся на похожем уровне экономического развития (страны со средним уровнем дохода). В России работают те же политические, экономические, юридические, анти-коррупционные меры, которые работают в других странах. И она работают примерно с той же эффективностью, то есть не всегда хорошо. Все проблемы, которые россияне считают неразрешимыми, разрешимы в той же степени, в которой они разрешимы в других странах. Россияне не менее способны к демократии чем немцы или индийцы.

Умом Россию можно понять в той же степени, в какой и все другие страны и народы где-то понимаемы, а где-то непостижимы. Надо заметить, что Тютчев, который утверждал обратное, осуществлял на Западе специальное задание Третьего отделения по созданию позитивного пиара для Российской империи. Конечно ему надо было говорить о том что мол аршином общим не измерить, чтобы как-то оправдать отсутствие свобод на родине и в то же время представить свою страну великой державой. То есть верьте нам на слово, иными словами.

Подойдем к вопросу без фанатизма. Конечно, на поверхностном уровне национальная культура имеет определенное значение. Но не надо думать что культуры народов мира каким-то образом фундаментально ограничивают то, чего народы могут достичь, или что они не меняются. Посмотрите вокруг – неужели вы всерьез думаете что культура России в 2013 году та же, что в 1913? Нужно вывернуть наизнанку здравый смысл и игнорировать действительность, чтобы утверждать что-либо подобное. Поэтому предлагаю решать проблемы по мере их поступления, и оставить менталитет для досуга и досужих разговоров.