2015 без истерики

В нашей великой стране какое-то огромное количество истеричных мужчин со всех уголков необъятного политического спектра. Например, некто Александр Собянин кликушествует о начале мировой войны в течение ближайших трех лет. Ну ладно, это Русская Весна, чего еще от них ожидать. Но вот Слава Рабинович на InfoResist тоже пугает нас невнятной угрозой, исходящей от власти, причем в самых резких тонах.

Откровение Иоанна Богослова было всегда нашей любимой книгой. И в Западной цивилизации апокалиптических фантазий всегда хватало, от Заката Европы до Почтальона. Но у нас это дело с размахом. Упал рубль – и чуть ли не конец света на конце кривой. И совершенно ведь понятно, что все это заговор против России, и что раз они посмели не повысить цены на нефть, то, безусловно, думают о ядерном против нас ударе. Нам объявили абсолютно ожидаемые санкции за неприличное поведение – значит, подлые, хотят нашей полной смерти и даже еще хуже.

Все это основано на том, что философы называют slippery slope argument – аргумент скользкого склона. Если кто боится Путина, то думают, что после аннексии Крыма и наступлении на НКО он способен на все, вплоть до нового Гулага. Если кто боится, наоборот, Запада, то думают, что санкции – это только самое начало, и что гады хотят нас уничтожить. На самом же деле все совсем не так. Путин достаточно предсказуем, несмотря на любовь к эффектным шагам. Он найдет пути к компромиссу с Западом, как всегда это делал до сих пор. Повыпендривается еще немного для усиления своей позиции, и найдет. США и Европейский союз тоже достаточно предсказуемы, и совершенно не ставят своей целью расчленения или уничтожения России. И никогда такой цели не ставили, потому что она совершенно абсурдна. Какое-то серьезное ослабление России не только невозможно, но и создает в Европе колоссальный риск, что никому не выгодно. Напоминаю, что после Второй мировой бывшего соперника с колоссальной коллективной виной Европа и Штаты просто включили в систему экономического развития и политического сотрудничества. Глобальный капитализм – страшно пугливое создание, и не хочет никаких резких перемен.

Самое верное, что мы знаем о будущем, это то, что говоря статистически, оно, скорее всего, будет похоже на настоящее. Конечно, есть очень небольшая вероятность, что Собянин или Слава Рабинович окажутся правыми, и что мы погрузимся в ту или иную катастрофу. Но заметьте, ни тот, ни другой не бросаются копать атомные убежища или сушить сухари на случай нового Гулага. А ведь если они так уверены в своих мрачных предчувствиях, то так и надо бы поступать, правильно? И вы спросите у любого, кто бьется в истерике – поменял ли он свою собственную жизнь радикально, или продолжает копить на новую машину? И сразу поймете, что они и сами не верят в то, про что так кричат.

Другой интересный вопрос – если будущее с их точки зрения так неотвратимо, на кой ляд про него писать? Это вопрос ко всем пророкам Апокалипсиса – зачем собственно вы все это пророчите? Если катастрофа предотвратима, то понятно, предупреждаете, чтоб не случилось. Но если так, то какой же вы пророк? Просто предепреждальщик, каких не счесть. А если катастрофа неизбежна, то как вашим слушателям поможет знание о ней? Иоанн Богослов хотя бы советовал о душе подумать, а вам-то зачем?

Риски в образовании

Одна уважаемая контора попросила меня написать на трех страницах ответы на несколько своих вопросов: Есть ли отставание в технологиях, которое грозит российскому образованию и что можно сделать? Надеюсь, они не будут возражать если я опубликую свои ответы, тем более что секретов-то никаких нет. Те, кто работают в образовании, наверняка не согласятся с моими оценками, но и узнают их, поскольку в нашей среде такие точки зрения обсуждаются. 

---

Состояние

Начальное и среднее образование в России нельзя назвать серьезно отстающим от среднего по ОЭСР, во всяком случае, по результатам международных исследований. Мы имеем отставание по инфраструктуре тестирования (недостаточно промежуточных тестов), в оценке труда педагогов, в способности собирать и анализировать данные. С высшим образованием данных недостаточно, но консенсус специалистов в том, что у нас очень велик слой очень слабых вузов, которые не дают почти никакого прироста в знаниях и умениях, но проедают огромные средства. Наши лучшие вузы тоже отстают от ведущих западных, но не настолько серьезно. Имеется достаточно сильный провал в среднем специальном образовании, особенно по сравнению со странами Северной Европы, Германией и азиатскими драконами.

Риски

1. Продолжать догонять. Самый большой риск состоит в том, что мы будем вкладывать средства и усилия в создание современной образовательной системы, тогда как США и Европа перейдут в другое качество образования. Мы не знаем, насколько быстро и в какой форме это произойдет. Но как минимум надо видеть тенденцию «разлива образования» за пределы институтов в пространстве и времени. Возникают новые образовательные экосистемы, в которых сохраняются и старые институты, но и добавляются новые игроки, прежде всего связанные с информационными технологиями. Риск увеличивается, если мы будем отставать в освоени новых образовательных технологий.

2. Денег будет меньше. Снижение эффективности инвестиций в образование является общемировым негативным трендом. Экстенсивное развитие образования выливается в массовизацию высшего образования «сверху» и расширение дошкольного образования «снизу». Если использовать традиционные модели образования, на это просто не хватит денег, учитывая, что стоимость растет быстрее инфляции. Для России этот риск особенно серьезен, в связи с очень ригидной формой государственного финансирования (бесплатные бюджетные мести или платные, и ничего посередине). В сочетании с бюджетным дефицитом, это приведет к острому финансовому кризису высшего образования в ближайшие годы.

3. Ракеты будут падать. Неспособность подготовить специалистов для высоко-технологических отраслей. Этот риск совершенно очевиден, и не связан с технологическим отставанием в узком смысле этого слова. Скорее, он связан с разрушением инфраструктуры среднего технического образования, кадровым голодом в среднем профессиональном образовании, и с недостатком инвестиций в эту сферу.

4. Богатые будут богаче, а бедные – беднее. Классовое расслоение в обществе может увеличиваться, а может и снижаться в обществе в результате образования. В России происходит первое, и это может постепенно привести к геттоизации, то есть созданию поселений с низкими доходами и очень плохими школами, часто в сочетании с национальными или расовыми признаками. Именно так произошло в США в 60-70 годы 20 века. Такую ситуацию будет крайне сложно переломить и исправить, особенно в сфере образования. Но она не является неизбежной и была предотвращена в ряде стран Европы. Этот риск не связан с технологическим отставанием, но с отставанием в социальной политике и городском планировании.

5. Каждый будет слушать свое радио. Риск связан с неспособностью образования снизить уровень внутри-гражданского конфликта. Российское общество переживает процесс увеличения внутренней сложности; растет политическое, религиозное, культурное многообразие, а в некоторых случаях и противостояния. Общее образование может стать площадкой, предотвращающей взаимную изоляцию различных политический и этнокультурных групп. А может «рассыпаться» вдоль культурно-политических границ и стать, наоборот, катализатором конфликта. Опыт других стран показывает, что систематическое приучение детей к диалогу, воспитание терпимости могут оказать благотворное влияние на поддержание гражданского мира в стране.

Возможности для России и меры по минимизации рисков

1. Прежде всего, технологии, связанные с возможными прорывными для образования способами использования компьютерных технологий. Здесь нельзя сделать различия между самостоятельным развитием и использованием уже готовых технологий. Я возражаю против самой постановки вопроса. Дело в том, что такие технологии, как, например, learning analytics, нельзя просто купить. Know-how по их разработке и использованию является неотъемлемой частью самой технологии. Использование и есть разработка.

• a. Learning analytics
• b. Инновационные экосистемы в образовании 
• c. Large-scale test development
• d. Интерактивный контент

2. Асимметричные ходы. У нас есть некоторые заделы, которые мы, как всегда, совершенно не умеем довести до ума, а тем более масштабировать и коммерциализировать. Я предлагаю создать небольшой инвестиционный фонд, который бы вкладывал в разработку пакетов образовательных услуг под строгим условием перевода на современный язык и с особым вниманием к механизмам масштабирования.

• Практики из нескольких традиций российского воспитания совпадают по смыслу с теорией 21 Century Skills – то есть способность к креативному мышлению, к сотрудничеству, к коммуникации. 
• Теория Решения Изобретательских Задач
• Развивающее обучение Давыдова-Эльконина
• Оргдеятельностные игры

Влияние западных санкций

Уже введенные против России санкции стран Запада пока никак не влияют на отставание Росси в образовании. Единственное, мы возможно наблюдаем некоторую осторожность среди приглашаемых к нам зарубежных специалистов.

Теоретически, возможны новые санкции, ограничивающие университетское сотрудничество, или же общественный бойкот России со стороны университетской общественности Запада. И то и другое считаю крайне маловероятным. Опыт Израиля также показывает крайнюю неэффективность бойкотов.

Пути минимизации ущерба от санкций с моей точки зрения лежат через устранение причин возникновения санкций. А именно, нам нужно прекратить поддержку сепаратистов на Украине и негласно урегулировать крымскую проблему за счет долгосрочных преференций Украине по поставкам газа.

Никаких выгод российском образованию от санкций я не вижу. Никакого «импортозамещения» в образовании нет и быть не может. По определению, образование тесно связано с открытостью общества. Образование – самая глобальная из всех индустрий, и любая самоизоляция вредна. Учиться у Запада и другого развитого мира нужно, если они друзья, и тем более, если они враги.

The blight of dual use

Every university generates a fair amount of paperwork. Among other things, paperwork is essential for curriculum quality control. These are standards, program and course proposals, catalog descriptions, web pages, then syllabi, rubrics, scoring guides, assignment instructions, etc. One particular problem comes from those documents intended for dual use. Most notably, course syllabi are subjected to this particular blight. In theory, syllabi are written for students, and should contain only information relevant to them, in the language that is the easiest for them to understand. In reality, all sorts of overseeing and accrediting bodies also would like to take a look at syllabi to understand what is being taught. To make their jobs easier, such bodies apply certain pressure on instructors to include a little more information relevant to them. For example, list not only course objectives, but also mark them with standards. This way, an accreditor can just check course syllabi against the list of standards, without reading the actual thing. Accreditors in general like to transfer most of control on those being controlled. It makes the accrediting visit go a little faster. Then university lawyers come along and ask everyone to include on their syllabi standard statements on students with disability. A provost will ask to put in a little blurb on plagiarism. And then - add some information on how the course grade is calculated. A department chair or dean, frustrated with poorly taught courses will try to make sure something very basic is present in all syllabi, to make teaching a little more fool-proof.

The results of all these manipulations not only make the document larger and therefore less usable; that would only be a half-problem. The real problem is that students will immediately detect that the document is not written for them, and lose interest in using it. Only a minority of students read syllabi before the course, I believe. The rest rely on what instructor is saying in class, or on reminders, or on course calendar. Only a small minority of professors are stubborn enough to produce two versions of the syllabus – one for students and one for accountability. Most will stop at producing only the latter. In every university, the power rests with academic bureaucrats, not with students?, and increasingly – not with instructors. Bureaucrats will find a way of shaping all documentation into formats that are useful to them, to their particular limited function. Very few have enough vision and experience to see that the pressure actually damages the use of university’s documentation. What was invented to make things transparent and user-friendly, ends up adding more fog and in the end alienating both students and instructors from learning. Pretty soon people forget what the original intent of any document is, and learn to produce correct but meaningless text, sole purpose of which is to keep oneself out of trouble.

This is how an organization undermines itself by doing everything right, and makes itself worse off by trying to make itself better. One solution is to treat business writing as any kind of writing. It should have a specific audience and clear purpose. And we should try to refrain from the dual use of documentation.

More generally, we should learn to control bureaucracy in universities. One obvious way to do this is faculty governance. Alas, I have seen many a faculty who become the most zealous bureaucrats once they join a curriculum committee or any other such body. What to do about that, I do not know. It is perhaps in the human nature to focus on the correctness of a process and lose sight of its purpose. So, all university offices should have an inscription on their walls: “Why are we doing this, again?”

Conservative thinkers wanted

One striking feature of the Russian political life is the yawning lack of the modern conservative thought. A significant majority of the population tends to be patriotic, socially conservative (homophobic and sexist, with its own brand of ethnocentricity, but also fairly libertarian in sexual and reproductive rights), hostile to the government, deeply suspicious of social engineering. However, the intellectual elite did not produce a major thinker, like William F. Buckley or even someone like Ayn Rand or Newt Gingrich. As a result, all kinds of weird characters speak on behalf of the majority/ Those people often deeply paranoid, xenophobic, and rabidly anti-Western. Some of the current Duma leaders are regularly embarrassing to the President’s administration, because their overzealous guesses of what Putin might want end up in something stupid. It is hard to imagine that they actually represent what the majority of people think and believe.

The picture is different on the liberal side of the political spectrum, where there are a number of influential thinkers, writers, media figures and public intellectuals. Perhaps only a quarter of population are liberal, and they are heavily concentrated in Moscow, St. Petersburg and a few major cities. The opposition is not well organized politically, but they are fairly consistent ideologically, with liberal, democratic, pro-Western orientation, culturally hostile to Putin and his party. Although on the economic front they have little to offer that would be different from Putin’s government line. They are latently split between the Left and the Right on social policy, but are fairly united in anti-Putin sentiment.

Although I am personally more on the liberal side, I worry about the conservatives. A political center won’t hold without a reasonable, sane, and well connected to the global conservatism intellectual movement. Putin himself is trying to create some sort of a right-of-center party, but it does not work well. He himself is no public intellectual. His attempts at reading history books and quoting Berdyaev are not very convincing. Vladimir Putin is a very gifted politician, but I hope he knows – not a philosopher. And people around him who tried to develop some sort of a conservative ideology, did not show much intellectual depth of charisma. The attempts so far are quite pathetic. Within the Russian Orthodox Church, there is a deep split between the most reactionary people like Chaplin and more enlightened members of the academia. Putin's political party tends to be a party of bureaucrats, very few of those tend to be ideological. They are either modernizing technocrats, or corrupt rent-seekers, or both. They are not in it for an idea. That makes the party intellectually weak, and therefore dangerous. Liberals need a strong, organized counterpart, too, otherwise they remain irresponsible, splintered, victimized, and critical at the expense of developing their own positive program. To become strong, they need a worthy intellectual opponent. Isn’t this the only way to grow?

I am not idealizing American conservatives. GOP is a weird alliance of social conservatives, economic liberals, and a bunch of one-issue weirdos. They have made stupendous foreign policy blunders, one of which is, ironically, alienating Russia. It is not as big as the Iraq war, but also quite consequential. But it is a party that had produced an ideology, and therefore, a number of very capable political leaders. You cannot lead without a vision. Think all you want about Reagan or Bush, but those were people within the broad circle of pragmatic sanity. They were able to govern, to make deals with the Left, while articulating a vision. I don’t share their ideology, but it is very important that large groups of people had someone within the political realm to represent their views. If you’re deeply embedded within the American politics, you may not see that, but step outside, and you will know what I mean.

So, someone smart, please, put together a think tank for the Russian conservatives. I will contribute money to your cause. Articulate a broad vision that could belong to the 21 century, without the embarrassing conspiracy theories and xenophobia. Talk about traditional morality, family values, self-reliance, small government, personal freedom, freedom of religion, patriotism, national pride, etc. It is not as simple as translating Reagan or Buckley. It has to grow out of the authentic Russian cultural roots, out of the long-winded tradition of Slavophiles, understand the cultural connotation of the events in Russian history, etc. It is not an easy feat, but I hope someone will do it. Otherwise, we face a stark choice between the semi-authoritarian regime or political chaos.

Университет во время чумы

Не будучи очень старым, тем не менее помню по крайней мере четыре финансовых кризиса, и четыре университета которые их переживали. Еще в бытность свою аспирантом, слышал, как университет штата Вашингтон просто закрыл один из департаментов, чтоб пережить сокращение государственной субсидии (далеко не последнее). А остальным дал возможность жить, как жили. Это был самый простой и элегантный способ пережить сокращение бюджета. В другом университете, не буду называть имен, провост всех долго пугал, потому что и сам очень нервничал. Нас «просили» продумать разные сценарии сокращения бюджета на 5, 15 и кажется 25%. Нам твердили, что, мол, идут суровые годы. Ну хорошо, страна была в глубочайшем кризисе со времен Великой Депрессии. Но ведь толком никто ничего не знал. В конце концов федеральное правительство пришло на помощь, и как-то выкрутились. Потом стали ждать, что через два года кончится федеральная субсидия и рисовали всякие графики про то, что вполне официально называли «The Fiscal Cliff», то есть фискальный обрыв. Но через пару лет экономика штата восстановилась, приток налогов увеличился, и опять как-то выкрутились. Но напугали друг друга здорово.

Вопрос в том, сколько хороших и добрых дел направленных на развитие университета мы не сделали, пока пугали друг друга. Ведь пуганье-то оно не очень продуктивно. То есть можно было бы сделать какие-то реформы, которые в мирное время сделать трудно. Например, прикрыть один самый слабый департамент, который раньше повода не было прикрыть. Остальным же нужно позитивное настроение, оптимизм, чтобы расти и развиваться. Тут надо или закрывать или давать людям надежду и энергию. Причем если хотите кого-то уволить или закрыть, то конечно, надо делать это без предупреждения и без угроз.

Причем что интересно, начинаешь людей пугать сокращениями бюджета, и что они делают? Всеми силами тратят деньги, увеличивают свою неэффективность. Чтобы когда придет время обрезать жирок, было бы что срезать. И потом отчитаться, да вот сократили расходы на 10%. А то, что до этого, в ожидании сокращений увеличили расходы на 20%, про это ведь не говорят. Понятно ведь, к зиме готовишься, копи жирок. Вот так реагирует организация, которую предупреждают.

Русские секретно любят апокалипсис и всякие фантазии конца света. Ну такое хобби у нас, любим мы конец всему. И отсюда предсказания какого-то страшного экономического конца России. Но экономика циклична, даже такая странная, как наша. И нет причин думать, что сейчас вдруг исключение. Длительный экономический спад возможен только в случае какого-то грубого дефекта управления экономикой, типа аргентинского порочного круга. Вроде и этого у нас пока нет. То есть через какое-то время экономический рост, скорее всего, вернется. Но даже если спад будет долгим, и действительно бюджет сократится значительно, есть разные способы реагировать на это. 

Сыграем в дорожные карты

Так случилось, что мне пришлось потратить несколько часов в выходные на чтение вузовских дорожных карт. Ставятся какие-то цели, например, повысить цитируемость преподавателей в сто раз, или подняться в рейтингах из 600-го места на 99. Привлечь в десять раз больше иностранных студентов. Привлечь звезд мировой науки. А потом эти цели разбивают на программы, а те, в свою очередь, мелко дробят на мероприятия, по годам. Например, с 2013 до 2020 года. По каждому мероприятию, опять же есть какой-то количественный индикатор, а также бюджет. В общем-то, нормальная практика планирования.

Единственное, что меня волнует, так это несовпадение практики управления со структурой этих карт. Ведь в вузе, да и любой, наверное, организации, рутинная жизнь организована вокруг каких-то стабильных процессов, а развитие работает проектным способом. В рутинной работе, да, можно выделить множество отдельных действий, их расписать по календарю, и выполнять, с каждым годом все лучше. Тут все подчиняется логике учебного года плюс несколько повторяющихся традиционных семинаров и конференций, цикл аттестаций, аккредитаций, отчетности. Но в развитии все совершенно не так. Нужно обозримое количество проектов, каждому из которых ставится какая-то глобальная цель, и которому даются ресурсы, руководство, люди, и т.д. Проекты включают в себя большую долю непредсказуемости, креативных решений, проб и ошибок. Их невозможно заранее подробно спланировать, без того, чтобы не отобрать у исполнителей свободы действий. А без такой свободы и выполнить их нельзя.

Wilson in Bureaucracy (одна из лучших книг по теории организаций) начинает с описания того, как частям Вермахта во время Второй мировой войны была дана большая самостоятельность. Каждый командир взвода мог принимать решения. Им ставились цели, и они сами искали подходящую тактику, например, просочиться в тыл противника и там посеять хаос. Остальные же армии Европы, включая Советскую, цеплялись за грандиозные всеобъемлющие планы предполагаемых сражений, которые так никогда и не реализовывались (но которых производилось до войны огромное множество). Их командиры взводов ждали указаний от полковников, а те от генералов. Кажется, Жуков писал в мемуарах, что в Союзе все ждали решений от Сталина, поэтому армия была почти парализована. Но и история с Линией Мажино была нисколько не лучше.

Ну так вот, мне кажется, что мы делаем ту же ошибку при работе над большими супер-проектами, такими как Программа 5-100. Во-первых, никто просто не знает заранее, как увеличить количество и улучшить качество публикаций. Тут надо искать, пробовать, кумекать, все время обмениваться информацией. Думаю, что в разных вузах и разных профессиональных сферах меры эти будут разными. Да и вообще, программа на семь лет. Что если мы поймем к 2015 году, что какие-то вещи не работают, а наоборот нам придут новые идеи? А мероприятия-то уже расписаны, и вставлены бог знает в какой гос. заказ или гос. задание. И перебросить средства ресурсы быстро с одного подпроекта на другой нельзя, ибо будет нецелевое использование государственных средств. От трех до пяти (?)

Нет, надо все-таки дорожные карты писать как группу проектов. Для каждого – бюджет, конечные цели, руководителя, какие подразделения чем обязаны этому проекту, и пусть они проявляют гибкость. Собственно, так многие вещи и делаются, только не в рамках федеральных грантов. Ну, например, если ВУЗ хочет создать несколько международных лабораторий. Это один отдельный проект, и показатель там один – число и качество совместных публикаций. А сделают они одну крутую лабораторию или пять маленьких – не так уж важно. Они и сами не знают, как фишка ляжет. Мир сейчас непредсказуемый, больше на войну похож, чем на мир.

Почему абсурд непобедим?

У меня не риторический, а скорее теоретический вопрос, почему абсурд так часто побеждает? Почему люди, вроде бы наделенные разумом, здравым смыслом и опытом, так часто соглашаются на абсурдные действия, имея при этом достаточно свободы для противостояния?

Приведу для примера одну недавнюю историю. Недавно вышел ФГОС по педагогике для аспирантуры. Кто-то из нашего брата, из ученых-бюрократов решил блеснуть способностями к формально-логическому мышлению, и внес туда следующие два пункта:

• 4.1. Область профессиональной деятельности выпускников, освоивших программу аспирантуры, включает исследование педагогических процессов, образовательных систем и их закономерностей, разработка и использование педагогических технологий для решения задач образования, науки, культуры и социальной сферы.

• 4.2. Объектами профессиональной деятельности выпускников, освоивших программу аспирантуры, являются образовательные и социокультурные системы, процессы обучения, воспитания, развития, социализации, педагогическая экспертиза и мониторинг.

Если вы не поленитесь и прочтете внимательно, то станет ясно, что оба пункта говорят об одном и том же. И там, и там системы и процессы. Можно еще придраться ко многим более мелким вещам, ну там могут ли у систем быть закономерности (или все-таки закономерности бывают у процессов), и можно ли использовать педагогические технологии для решения научных задач, и т.д. Но вопрос простой – зачем иметь два разных раздела, если они говорят ровно об одном и том же. Второй вопрос – зачем они оба нужны, и как они нам помогут улучшить нашу аспирантуру.

Ну ладно, ошибка вышла, с кем не бывает. Поторопились, когда сочиняли структуру стандарта. Но интересна ведь дальнейшая судьба этой ошибки. Я пытался написать оригинальный стандарт Вышки, на что мы имеем право как национальный университет. Ну и естественно, выкинул оба эти пункта и несколько других за ненадобностью. Нет, сказали мне, ты можешь написать оригинальный стандарт только добавляя, но никак не отнимая от ФГОСа. И кроме того, ты не имеешь права исключать ни одного пункта. Почему? Да потому что Вышка приняла тоже регламент по созданию оригинальных стандартов, и там, тоже не заметив ошибку, оказались оба странных пункта.

Когда же я попытался как-то сопротивляться, то мой начальник меня пристыдил, цитирую: «Если бы нас заставляли учить другому, я понял бы пафос противостояния». То есть, совершенно разумно – зачем воевать по мелкому поводу, это всего лишь бумажка, не имеющая значения. На что ты вообще тратишь свое время? И вот еще один очень уважаемый мною руководитель: «Александр Михайлович, иногда лучше сдаться, потому что некоторые формальные списки, требования и пр. - это ровно то, что проверяет, просто безо всякого креатива, аккредитационная комиссия. Или счетная палата.»

Ну и конечно, я, поникнув головой, сдался под таким дружным натиском. Эти хорошие люди заметьте, не за абсурд, но категорически против моей борьбы с ним. В результате, в схватке абсурд против Сидоркина победил абсурд. Вот тут и возникает тот интересный теоретический вопрос – а почему? Только не говорите мне про менталитет – это отговорка для тех, кому лень думать. Ровно то же самое я видел в Америке, и даже писал об этом в одном из блогов. Нет, тут дело в другом. В больших и сложных организациях, по-видимому, как-то повышается порог чувствительности к абсурду, потому что стоимость борьбы с ним превышает потенциальную выгоду.

Wilson в своей знаменитой книге Bureacracy (1989) писал, что часто мы просто не знаем происхождения какого-то правила, и нам оно кажется абсурдным. Но думаю, он не вполне прав. Случай, который я привел ничем кроме ошибки и торопливости объяснить нельзя. Тем не менее, раз попав в бюрократическую систему, ошибка приживается там как инородное тело, и удалить ее оказывается трудно.

Но тут есть и большая проблема. Допустив в документ даже малую толику абсурда, мы немедленно убиваем его полезность. Любой аспирант, увидев наш новый стандарт, увидит там вот эту всю ерунду. И будучи человеком догадливым, сразу смекнет, что документ этот – только для отчетности, а вовсе не для него написан. И станет искать – ну дайте же мне другое, человеческое описание программы. Мы конечно повесим какую-то версию на сайт, и вроде опять все в системе придет в равновесие. Но заметьте – стандарты когда-то задумывались как инструменты помощи развития программ. А оказались совершенно лишними, никчемной тратой времени для всех, включая проверяющие органы. И все из-за систематической терпимости к малому абсурду. Потому что абсурд в малом приводит к абсурду в большом. Прав был Кафка.

The Russian cell phone culture

The devices are exactly the same – iPhones, Android phones, older flip phones, everything. More Samsungs, almost no Motorolas. The conventions are a bit different here – not hugely, but an interesting anthropological trivia nevertheless.

A cell phone is an essential business tool. While many American professionals regard their cell phone numbers as somewhat private, and give it away reluctantly, most Russians give it to everyone with whom they deal. It is perfectly fine to ask a colleague for another colleague’s cell number; no one think it is a violation of privacy to give away someone else’s cell number. I just put it on my business cards, and many people do the same. There is no point in hiding it, really.

The expectation is two-fold: if someone calling you rather than e-mailing, it means it is a more or less urgent business. On the other side, it is expected you will answer the phone at any time, bar really very important meeting with big bosses. I find the balance works well – people usually won’t call about small things. Students never call, unless there is a real emergency. Most people will answer or call back within a few minutes.

In the US, an important conversation is usually done face to face. Russians (at least in the academia) have fewer meetings, but more cell phone conversations. Meetings are reserved only for complicated affairs with many people involved, or for pointless ritual meetings where nothing is actually decided. Americans have those, too. There are also many emails, but those may be answered later, or much later. A phone call will seal an important deal. The disadvantage of the system is that people forget and interpret things differently. And if there are no written records, what has been said may be disputed later. However, the advantage is that Russians very rarely get into the “wars of long emails,” where written communications get misunderstood and snowball into conflicts.

In the States, it is very impolite to answer a phone at any meeting, or any face-to-face conversation. Russians routinely answer their phones at meetings, and if it is large, they will whisper into their phones the same way an American may whisper into her neighbor’s ear. The tolerance for cellphone ringing in the middle of a meeting is much higher here. This is how people stay in touch.

Land lines are not used much, even though at our university, there is a good, modern system. It just takes too long to look up the number and dial. And the person may not be at his or her desk. So, why waste time? There is a certain group of support and administrative staff that tend to stay put more, therefore they use the landlines more. The rest of the people are on the run most days.

Cellphones are not cheap here: there are few unlimited plans, and people usually pay per minute. But if you call very little, it costs you almost nothing. You have to pay cash upfront to buy a phone, no contracts. Many Russians use convenience machines that are ubiquitous - you punch your number, feed cash into it, and replenish your account – or anyone else’s. There are also online payments, and any ATM will also let you pay for your phone and a few other things.

I would be curious to know – how do people use the same technology in different cultures – how do Chinese, Brazilians, Kenyans? I wonder if there is anthropology of technology. I think the car culture here is a bit different, and subway behavior is slightly different than in the States. None of these are dramatically different, just enough to make it interesting.

После Путина

Чем закончится эпоха Путина? Все плохие версии мы себе представляем. Майдан, гражданский конфликт, приход к власти торжествующего народа, а потом еще более резких силовиков и прочие неприятные вещи. Почему-то мне кажется, что ВВ – не Янукович, и от народных толп не сбежит. Во всяком случае, то, что мы знаем об этом человеке до сих пор, говорит о его решительности, особенно в кризисных ситуациях. Поэтому сценарий народного восстания не предвещает ничего хорошего, тем более что у него очень широкая поддержка. И вообще революций большинство из нас, включая меня, не любит и опасается. Ну хорошо, а как вы себе представляете хороший вариант? Вариант законной, мирной передачи власти? Если реально, без фантазий? Скажем, первый день после отставки ВВ, например, в 2018 или 2024?

Во-первых, сам ВВ - на заслуженной пенсии и обладает иммунитетом от судебного преследования. Иначе ведь он власть добровольно не передаст. Об этом следует помнить, когда его критикуют. Критиковать можно, демонизировать - непродуктивно. Нельзя запугивать действующего президента какой-то жуткой местью за его ошибки и провалы. Заметьте, Буш-младший развязал чудовищную войну под фальшивым предлогом, которая стоила жизни тысячам американцев и около полумиллиона иракцев. И хотя были слабые попытки его судить после выхода в отставку, все понимают, что нельзя преследовать бывших президентов. И Джордж сидит себе спокойно на ранчо и создает библиотеку имени себя. Иногда ему звонит Обама и советуется. Ошибочка вышла, говорит с СМД в Ираке. Упс. Путина тоже можно обвинять в просчетах и ошибках, самой главной из которых является его искреннее неверие в важность демократических институтов, судебной системы и гражданского общества. Но в преступлениях – вряд ли. Во всяком случае, я не видел ни одного пока доказательства.

Во-вторых, а кто возьмет власть, если не Единая Россия? Если посмотреть на статистику, то единственным шансом выиграть выборы является создание широкой коалиции разнородных политических сил, вроде Демократической партии в Штатах. Там это довольно слабо организованный конгломерат профсоюзов, социал-демократов, либералов, зеленых, и различных меньшинств. Им противостоит не менее разношерстный блок, именуемый Республиканской партией (из неолиберальных в экономическом смысле групп (бизнес и идеологи минимального государства), либертарианцев, социальных консерваторов и супер-патриотов, плюс все кто против абортов и за свободу ношения оружия). Так вот в России складывается похожая ситуация, где Единая Россия привлекает социально консервативных и патриотически настроенных граждан плюс государственных служащих, пенсионеров, и часть бизнеса. Противостоять такой странной, но широкой коалиции может только широкая же и странная коалиция. Ее костяком может стать союз либералов с левыми. В силу разных исторических причин это в России неестественный союз (поскольку Российские либералы выросли из антикоммунистической оппозиции), но в политике все союзы неестественные. В первый день после Путина власть может взять партия, состоящая из либералов, эсеров, и других групп с более узким интересом. Возможно, если ЛДПР избавится наконец от своего безумного вождя, какая-то ее часть тоже войдет в новый блок.

ОК, реалистическая картинка как-то не складывается. Обещал же себе – без фантазий. Судя по недавней истории российской оппозиции, такое объединение вряд ли произойдет, ну не к 2018 точно. А Единая Россия уже объединена и только усилилась от инъекции патриотизма. Поэтому, скорее всего, после Путина президентом будет кто-то из его соратников. Это не значит, что в стране ничего не изменится, поскольку есть шанс, что внутри ЕдРа усилится более либеральное крыло модернизаторов и технократов. Ведь коалиция Единой России тоже шаткая. Политика начинается там, где кончаются деньги. И пока деньги есть и на низкие налоги, и на социальные выплаты, этот союз пенсионеров с олигархами держится. Когда настанет время сокращать расходы и повышать налоги, все может измениться.

Все-таки, это один оптимистический сценарий, пожалуй, наиболее реалистичный.

Paris, September

The self-assured French on the streets, crisp, nasal, with mocking intonations, as if people rehearsed a play, but at the very first rehearsal, no need to try hard. Plenty of English, too, but it is subdued, apologizing, - a guest language. Even Americans are quiet and trying to blend in, alas, mostly failing. Theirs is a look that is too honest, too fearless. We can see them from afar; our people. The Russians, too, with their intense, quick eye-contact, constantly scanning the crowd – for friends, for danger, for impressions. The other of our peoples. Other languages are spoken, too, but all who can speak French will speak French. Bonjour, merci, au revoir – even within a conversation conducted otherwise entirely in English. Just to remind you – this is France. But there is no need – it is in your ears.

The Parisian waiters – dignified, professional, helpful without trying. Never writing anything down; that would be completely uncool. They are both the directors and the ushers at the low-key street drama that both the locals and the tourists are so keen on watching. Some fight, others cry, this one has a cool pair of pants, that dog is ugly… That kind of stuff. Someone inside the café turned on the heater lamps instead of the lights. It is a warm evening, Uh-la-la. Pedestrians, maneuvering among the tables, they all without exception check out our plates – what are these people eating? It is voyeurism as an art form. Flâneurism, too. It is the ability to enjoy the smaller events, to taste the finer texture of life.

The buildings, fanning out of each plaza in six or eight directions, so that more buildings can be seen at the same time. This is definitely more than you can do with a simple intersection. Svetlana says all buildings only look the same, but in fact all are different. I don’t bother to check. It is really too much, thousands of huge, creamy, rich pieces of cake, sliced by the giant knife of Haussmann. Somehow I think I am not the first one to us this metaphor.

Plane trees and chestnuts may be even more important than the buildings. Definitely more important than the waiters, but the latter won’t mind. Almost as important as the language. Definitely more beautiful in the early autumn.

I thereby declare that an English sentence no longer requires a verb. Forget the damn things. Go Faulkner, go Proust, go wondering, throwing full stops at random. You get the courage after visiting Paris in September.

Немецкая болезнь

Предполагаю, что мы этим заразились от немцев давным-давно, получив ее вместе с великой немецкой философией. Знаете, как вместе с чудесным домом от бабушки вы наследуете еще и мышей. Впрочем, историки идей меня наверное поправят. Возможно, это еврейская болезнь и мы ее подхватили от не менее великой традиции интерпретации Торы. Но это и не важно. Пусть будет немецкая болезнь для простоты.

Это стремление все время определять понятия, и делать тонкие различия между ними. Англичане говорят «hair splitting», то есть расщепление волоса повдоль. Как будто сам язык несет в себе какую-то колоссальную скрытую правду. Ну, например, есть компетенции и умения, и различие между ними почему-то должно иметь серьезное различие. Есть умения и навыки, и вроде это разные вещи, ведь для чего-то же в языке есть два разных слова. Бахтин писал, что вот есть правда и есть истина, и они различаются, и в этом различии кроется большой смысл. А не просто два синонима. Как будто, как это виделось Платону, где-то там есть чистые сущности, идеи, и все конкретные вещи – это только слабые отблески бессмертных идей, то есть все-таки слов естественного языка. Вот есть воспитание и есть обучение, и толи воспитание есть частный случай обучения, то ли наоборот (Лернер против Лийметса, если кто помнит… Никто? Ну и слава Богу). А ничего, что абсолютно нет никакого способа объективно установить, кто прав в этом споре?

Или вот еще вариант немецкой болезни: в слове «человек» есть корень, означающий лицо, и следовательно в понятии человека важно то, что у него есть лицо. А ничего, что в остальных европейских языках «человек» никак не связан с лицом, просто man или hombre или homme или там людина или хора? Но нет, немецкая болезнь игнорирует тот факт, что языки используют какие-то разные, совершенно случайные корни для сходных смыслов. И вообще-то ожидать от языка каких-то особых откровений по поводу глубоких смыслов довольно нелепо. Потому что язык никто не изобретает, он просто случается. Множественность языков вроде должна нас излечить от немецкой болезни вмиг. Но нет.

С психологической точки зрения, немецкая болезнь нам помогает справиться со страхом непонимания. Вот не понимаем мы ничего про то, как решить практическую проблему. Ну давайте определим понятия – вот это будем называть «модуль» а это будем называть «блок» а это называть «дисциплиной». И вроде легче всем стало, ведь развели понятия по своим углам, и больше не будем путаться. Не продвинулись ни на шаг к решению проблемы, но сердце успокоилось и вроде чувствуем себя такими умными. Дали же определения, из которых ясно, что вот это совершенно НОВОЕ понимание, а не старое. То есть время потратили не зря. И если вы не понимаете разницу, обращайтесь, и мы вам объясним.

Есть еще и борьба за влияние – как же без нее. Если все будут использовать МОЕ понятие, которое я ввел и определил, то конечно и меня будут упоминать и цитировать. А это приятно. Я же первым ввел в оборот и определил это самое понятие. Поэтому при каждом использовании будут немного мне кланяться. И цитировать, что приятно. А если вы употребляете другое какое схожее понятие, то вы его употребляете НЕПРАВИЛЬНО, потому что есть правильное. А кто его сделал правильным? Да бросьте, я же и сделал. Развел, различил, определил.

Лекарство от немецкой болезни простое: в контексте этого разговора или текста я буду называть вещи так-то и так-то. Понятно это? И за пределами нашего разговора или текста я не претендую на вечность. Называйте как хотите, лишь бы понятно было.

Эстетика текста

В последнее время, пришлось мне читать и писать много официальных бумаг – ТЗ, заявок, отчетов, конкурсной документации. Меня поразило насколько скучный и неудобный формат. Текст везде одинаковый, заголовки ничем не выделяются, не говоря уже о цвете, о шрифтах и других вещах. Читать такие тексты – одна мука. Нельзя вернуться, перейти вперед, проскочить на следующий раздел. Ведь вроде бы не на машинке все делается. Возможностей для хорошего, функционального лэйаута множество

Вначале я подумал, что наверное есть какая-то устаревшая нормативка, которая тормозит креативность. Оказалось, нет. Вот все что говорит федеральное правительство по этому поводу: «Требования к оформлению: страницы текста отчета и включенные в отчет иллюстрации и таблицы должны соответствовать формату А4, через полтора интервала, цвет шрифта черный, высота букв, цифр и других знаков - не менее 1,8 мм (кегль 12), размеры полей: правое - 10 мм, верхнее и нижнее - 20 мм, левое - 30 мм.» Ну хорошо, цвет нельзя, потому что копировать и распечатывать неудобно. Но остальное-то все оставляет огромный простор для воображения! Заголовки-то могут быть БОЛЬШЕ 12 и различаться по шрифту и стилю. Могут быть автоматические таблица содержания, внутренние ссылки, вставки текста в рамках, и другие простые вещи. Но никто этого не делает, все предпочитают скучнейшие форматы начала прошлого века. Почему так?

Две гипотезы. Первая – люди думают, что есть требования, там где их нет, и потому просто используют старые образцы. Это такой нормативный фольклор. На всяких случай сделаем так, как было раньше. Вторая – многие сотрудники, которые отвечают за форматирование просто не умеют пользоваться вордом, не знают основных приемов лэйаута. Например, стилями не пользуется почти никто, а это фундаментальная штука для лэйаута в длинных документах. Автоматическим содержанием, закладками – почти никто не пользуется. А ведь большинство документов читается на экране. Давно никто ничего не читает как книгу – от начала до конца, поэтому способность проскакивать и быстро возвращаться – совершенно необходима.

Наверное, есть и психологический расчет «не выпендриваться». Но это совершенно неверный расчет. Тех, кто считает всю эту непроходимую муть, раздражают неудобные документы. И они будут немножечко к вам добрее, если Вы покажете, что уважаете их труд и потратили лишних полчаса на создание привлекательного документа, в котором легко ориентироваться. Я готов вести занятия по работе с длинным документом.

Без чего не может быть университетского курса

Во-первых, в первый день занятий, а желательно еще раньше, студенты должны получать силлабус. В России его называют по-разному, то аннотацией, то программой дисциплины. К сожалению, он повсюду, включая Вышку, превратился в документ для отчетности. На самом же деле, это должен быть чисто прагматический документ для одной-единственной аудитории – студентов. Там надо избегать всякого жаргона, особенно того, который накопился у нас в связи с неправильно понятым компенетностным подходом. Например силлабус должен иметь список целей курса – как сказать студенту, чему они научится и что узнает? Не больше 3-4 целей человек может держать в голове. И они должны быть понятными. Например, в силлабусе по философии образования, я писал просто «Философия – это язык, и вам надо научиться, чтобы получить еще один способ размышлять об образовании». Если хорошо подумать, то других важных целей у курса и нет. В курсе для бакалавров, я говорил уже более подробно, что учитель должен быть профессионалом, который (1) знает об образовании за пределами своей узкой специализации, (2) производит оригинальные идеи об основных проблемах образования, (3) пользуется общим профессиональным языком и может дискутировать на профессиональные темы, и (4) умеет отстаивать свою точу зрения аргументировано. Вопрос не в том, в какой форме такие цели выражены, в том, что их мало, и они более или менее ясны студенту. Как только мы начинаем кодировать их на том чудовищном языке, который прижился в российских стандартах, целевая аудитория немедленно меняется. Это становится не для студентов, а для начальства.

Силлабус должен описывать, какие будут задания, и когда их надо сдавать, а так же что нужно сделать, чтобы получить хорошую оценку. Это важнейшее условие предсказуемости, через которую можно обеспечить вовлеченность. Если студент не знает, что его ждет, он всегда будет считать курс чужим, и не примет правил игры. Вообще надо сказать, все мои коллеги и я с каждый семестр тратили 4-8 часов, чтобы обносить силлабус по каждому курсу, даже если преподавали его годами. Надо ведь вставить новые даты, изменить то, что не сработало в прошлый раз, еще раз прояснить задание, подтянуть систему оценивания, и т.п. Кто-то дает силлабус на бумаге, кто-то помещает его в LMS, кто-то на своем сайте. Это не важно, но без него в американском университете просто неприлично появляться перед студентами, и никто этого не делает. Хороший силлабус – это целое искусство. Мне даже пришлось затеять целый журнал, (о нем даже писали в Chronicle) в котором силлабусы проходили слепое рецензирование. (К сожалению, похоже, что моя преемственница загубила все дело). Хочу предложить примерный шаблон силлабуса своим коллегам.

Во-вторых, каждый курс заканчивается опросом студентов. Где-то это делают на бумаге, где-то в электронном виде. Само содержание опросов тоже значительно разнится, но во всех университетах у студентов спрашивают – как, на их взгляд, преподаватель справился с курсом. Что было хорошо, что плохо, и что надо сделать, чтобы было лучше. Эти данные редко публикуются, но сам преподаватель имеет к ним доступ, а также руководитель программы и декан. Обычно внимание привлекают только очень низкие показатели, хотя все преподаватели используют средние показатели для ежегодной и комплексной аттестации. В Вышке тоже есть система рейтингов преподавателей, но, к сожалению, она пока плохо работает – процент заполнения низкий, и не создалась пока практика учета результатов.

И в-третьих, каждый курс должен подвергаться какой-то форме внешней оценки в контексте всей программы. В одной из наших программ ядро преподавателей ежегодно собирается на пару дней, чтобы говорить о всей программе и об отдельных курсах. Это, пожалуй, одна из самых сильных форм peer-review в учебном процессе, которую я где-либо видел. Но в любом случае, надо заставлять себя встречаться и говорить о программе, и о курсах. Могу назвать 5-6 способов это сделать, но это совершенно не важно, как именно. Самое простое – иметь совет программы и встречаться хотя бы 3-4 раза в год. Повестка дня – как идут дела, и куда надо двигаться дальше. Просто надо признать, что без профессионального разговора программы коснеют, разбиваются на архипелаги изолированных курсов, и умирают.

Вот на этих трех фундаментальных вещах – силлабусы, рейтинги, обсуждения – мы и будем фокусироваться в этом учебном году. Все инструменты и процедуры в Вышке для этого есть. Надо только сделать так, чтобы они заработали.

Девять главных инноваций в Российском образовании

Если верить только что опубликованному докладу ОЭСР Измерение Инноваций в Образовании, Российское образование находится на пятом месте среди 29 стран по общему уровню инновационности. Нас обгоняют только Дания, Индонезия, Корея и Нидерланды. В данном случае измерялась скорость, с которой меняется система образования. Доклад выделяет девять главных инноваций в Российской системе школьного образования.

1. Рост использования материальных стимулов для привлечения и удержания учителей
2. Рост использования данных оценки для мониторинга ежегодного прогресса учащихся
3. Больше специальных классов по математике для отстающих
4. Больше факультативов в начальной школе
5. Рост участия родителей в работе родительских комитетов
6. Большее использование учебника как основного ресурса в преподавании естественных наук
7. Рост использования дифференциации по уровням знаний в средних и старших классах
8. Рост использования компьютера как источника информации 
9. Увеличение доступа к интернету в классе

Что значат эти цифры? Наше образование меняется быстрее, чем мы способны это увидеть. По некоторым показателям, это самые быстрые в мире изменения. Доклад показывает, что страны с более высоким инновационным уровнем инноваций показывают и более высокие общие показатели в достижениях учащихся. Более инновационные системы имеют тенденцию тратить больше на образования, чем более стабильные. Но уровень удовлетворенности учащихся никак не зависит от уровня инновационности системы.

How to look at the world

It is fun to look at the world through our granddaughter’s eyes. Alice is visiting from the States, but probably have little use for such concepts as America or Russia. Even the existence of two languages has yet to occur to her as something important. She is busy learning to speak, and is figuring out syntax pretty well by mixing English with Russian. Eto mine, a еtо-Baba’s. My upala. Eto my samokat.

If you watch TV, which I won’t recommend to anyone, the existence of countries is a big deal. When you’re two, you find nothing strange in the fact that one set of grandparents are called Susan and Daniel, and the other – Sveta and Sasha. They sometimes call things differently. Just remember, the big white round thing is a ball, and the smaller green one is myachik. When I was a kid, I did not realize Russian and Ukrainian are two different languages. There was just a way my grandma spoke, and the way my grandpa spoke. The couple never switched to the same language, because there was no need to do that. Grandpa only spoke like grandma when he was teasing her. It was the same with my uncle and aunt: he always spoke Ukrainian, and she – Russian. Both used creative profanities. Aunt Polina was a big master at that, but my grandpa and grandma never did. That did not seem strange either.

The feeling of the strange – in both senses of the word – is the dubious privilege of adults. They start with small differences about some silly thing, and then eventually shoot at each other. Two-year-olds can smack each other, but cannot think of killing someone. People who say that people are innately aggressive get it wrong. This may or may not be true about adults, but small children (properly cared for) have very little use for violence, it is just not helpful. Adults cannot help it but kill each other. Some – directly, with guns and knives, others – indirectly, through armies, rockets, governments. They kill with votes, with taxes, with words – anything, really. Their world seems to be dark and getting darker. Unless you look at it through the eyes of a two-year-old. And then it looks fine again.

Инновации в неконкурентной экономике

Парадокс в том, что чтобы генерировать инновации нужно творческое мышление и нестандартные решения. Но чтобы освоить чужую инновацию, требуется умение копировать, адаптировать, «подкручивать» к своим условиям. Между этими двумя разными игроками стоит сложнейшая задача - выдать новое за уже известное. Как очень точно сказал Андрей Шеломенцев на нашей Летней школе для инноваторов в образовании, нужно описать свою идею в уже знакомых терминах и привычных аналогиях, например «это фейсбук для собак». Или, например, «это видео университет для родителей». Чем конкретнее, детальнее, привычнее контекст, тем легче ложится на него новая идея. Те, кто ценит саму по себе новизну, безотносительно к способам ее распространения, совершенно не понимают этого парадокса. Именно поэтому большинство изобретателей такие бездарные продвиженцы своих идей. Я склоняюсь к тому, что самое важное умение во всем этом деле – именно перевод с языка новизны на язык привычности. И самое главное условие – мотивация для принятия инноваций, а не способность их производить. То есть гипотеза такая: идей новых всегда производится много, но различия между странами и индустриями именно в скорости или эффективность распространения сильных идей. Именно распространение (принятие/неприятие) инноваций и надо изучать, потому что там есть загадка. Но основное внимание всегда было сконцентрировано на их производстве.

Надо сказать, что коммерциализация идей – лишь один, частный случай их распространения. Пожалуй самый мощный, но лишь один. Например, в военном деле во все века (задолго до рыночной экономики) инновации распространялись молниеносно, потому что у людей не было выбора. На поле боя уроки усваиваются быстро, будь то уроки о новом вооружении или тактике ведения боя. Те, кто чрезмерно любит традиции, долго не живут. Это я к тому, что капитализм с его конкурентными рынками – не единственная и необязательная среда быстрого распространения инноваций. Хотя бизнес – как война, и там тоже сам акт принятия чужих инноваций – воровство идей – есть условие выживания.

Но большинство людей на подавляющем протяжении человеческой истории жили в нерыночных экономиках. Об этом очень увлекательно пишут авторы, работающие в экономической антропологии – Карл Поланьи, Marshall Sahlins, и другие. Только потому, что экономика нерыночная, не значит, что люди ходят голодные и что инновации не распространяются. Как-то же ведь люди научились друг у друга земледелию, строительству городов, и многому другому до появления рыночной экономики независимо от войны. Вот нам и надо понять, как это происходит. Потому что образование – в основном нерыночная экономика, а скорее социалистическая. Если в соседней школе учитель придумал, как научить детей умножению дробей в три раза быстрее, чем это делаю я, то поясните мне, почему я должен у него научиться?

Ну тут несколько проблем. Учитель-инноватор не хочет делиться. Или он сам не понимает, что он делает. Или его способ на самом деле опирается на неуловимые особенности его отношений с детьми. Но даже когда всех этих проблем нет, его никто не слушает, потому что нет стимулов. И если даже слушают, то не могут повторить. И если повторяют, то оказывается эффект не в три раза, а 0.01% быстрее и игра не стоит свеч.

Для каждой из этих проблем можно придумать наукообразное название, это как раз легко. Трудно разобраться почему они происходят, и как их решить. Но изучать надо именно восприятие инноваций, а не их генерацию. Может быть надо сделать услугу «перевода» инноваций на человеческий язык, который снижает порог принятия идеи – специализированной. У нас есть много людей, которые умеют это делать.

Утечка мозгов – дело хорошее

Boucher, Oded and Taylor (2005) выдвинули интересную гипотезу. В странах, откуда утекают мозги, школьники и их семьи значительно переоценивают шансы на эмиграцию в развитые страны. Поэтому они остаются в системе образования дольше, и прикладывают больше усилий, чем в странах с низкой эмиграцией образованного класса. То есть общий уровень человеческого капитала в стране, которая вроде бы теряет образованных своих граждан в пользу Запада, на самом деле растет. Это еще до учета значительных выгод от какого-то даже небольшого процента возвращенцев. В экономике труда очень важно учитывать трудно измеряемые т.н. «spillover effects», в буквальном смысле «расплескивающеся результаты». Их трудно посчитать, но они, безусловно, есть.

Только что принятое решение о финансовой поддержке российским студентам для обучения за границей опять оживило разговоры и тревожности об утечке мозгов. Но на самом деле, думаю что эффект будет именно таким, как описали эти авторы. Не все желающие смогут поступить в престижные западные вузы (а кто-то побоится), но многие попробуют. Подучат английский, подтянут оценки, почитают про западные университеты. Разве это плохо? Потом какой-то процент из поступивших вернется, даже если сильно захотят остаться на Западе. Во-первых, рынок высокооплачиваемого труда на Западе не резиновый. Хорошую работу не всегда можно найти, и не по всем специальностям. Во-вторых, иммиграционные ограничения очень существенные. Есть такой миф что каждый студент может остаться в Штатах, но это совсем не так. Особенно это касается тех, кто получит J-1 визу (а это все участники новой программы).

Но в России есть намного более значительный сюжет – утечка мозгов из провинции в Москву. Boucher, Oded and Taylor пишут, что для внутренней миграции характеры те же механизмы. Наличие рынка труда для образованной рабочей силы увеличивает человеческий капитал в провинции. То есть сельские мексиканские дети больше стараются в школе, вдохновленные мечтой о переезде в столицу на хорошую работу. Кто-то переезжает, а кто-то нет, а общий уровень образования в стране повышается, что есть хорошо.

И московские вузы активно участвуют в утечке мозгов. Например, наши две очные магистерские программы, да и аспирантура - почти идеальные лазейки для молодежи из провинции. Формула такая: общежитие, бесплатная учеба, значительные стипендии, и самое главное – обеспеченная хорошая работа по окончании. Пока московский рынок квалифицированного труда не перенасыщен. Во-всяком случае, для нас самих найти хорошего измерителя или аналитика трудно. В некотором смысле, мы готовим кадры для себя. Понятно, что в региональных ВУЗах дуются на Москву, что, мол, переманивает перспективную молодежь (и студентов и преподавателей), а в Москве дуются на Вышку примерно по той же причине. Но наличие конкуренции на рынке труда – это, в конечном итоге, благо (хотя и не абсолютное, поскольку может оказывать инфляционное давление). Вслед за Вышкой, и другие московские ВУЗы вынуждены платить своим преподавателям немного больше. За ними потянутся и региональные ВУЗы, а куда им деваться? Ведь есть конкуренция, мозги-то, оказывается, текучий материал. Дальновидные руководители не сражаются с волной внутренней миграции, а наоборот, используют ее. Так же как Российское правительство – не просто дает деньги на обучение за границей, но требует возвращения или возврата выплаченной суммы плюс штрафа. Таким же образом региональные министерства образования могут приплачивать своим московским магистрантам, с обязательством вернуться. Кто-то вернется, а кто-то нет, но общий положительный эффект будет.

Первое сентября и педагогика свободы

Елена Бирюкова, собственно, почти никак не объясняет закрытие Первого Сентября. Свобода уходила-уходила из общества и образования, и вот, наконец, ушла. И более неэтично выпускать газету, посвященную педагогике свободы. Картина борьбы между советской «тотальной директивности» и силами свободы в образовании представляется мне не лишенной драматизма, но чрезвычайно упрощенной. Начнем с того, что она вырывает российское образование из мирового контекста. То, что у нас называют то инновационной педагогикой, то педагогикой свободы, не есть, конечно, российское изобретение. Идеи гуманизма и личной свободы - из эпохи Просвещения, и ни тогда, ни сейчас они не обладают монополией на истину. Хотя мне лично они очень близки, нельзя же делать вид, что они универсальны или разделяются большинством населения. Большой диалог между Просвещением и другими ценностными ориентациями в образовании продолжается не одно столетие, с переменным успехом. И я не вижу особой драмы в том, что попытки реформирования образования с позиций одной очень старой идеи не увенчались особым успехом. То же самое произошло и во многих других странах мира.

Философские ориентации можно кроить по-разному, но в любом случае их больше, чем две. Вот например, одна из возможных классификаций, взятая из учебника Sadker and Zimmerman, Teachers, Schools, and Society, в моем вольном пересказе:

1. Эссенциализм (от essence=сущность) фокусируется на самом главном, существенном знании и моральных принципах. Эссенциалисты призывают вернуться к фундаментальному, «back to the basics»; они верят в ограниченное, но твердое ядро в содержании образования. Их цель – подготовить компетентного гражданина и работника, обеспечить культурное единство страны. Их педагогика направлена на развитие основных навыком грамотности и основ науки, исключает курсы по выбору. Она включает прямое объяснение материала и закрепление навыков под руководством учителя. Пример – E.D. Hirsch

2. Перенниализм (от perennial=вечный, вечнозеленый) это опора на вечные универсальные истины, проверенные временем. Перенниалисты требуют, чтобы учащиеся читали т.н. великие книги, знали литературный и философский канон, языки. Цель – развитие интеллектуального и духовного потенциала детей. Их методы – интерпретация и дискуссия великих текстов под руководством знающего учителя. Они согласны с эссенциалистами о необходимости ядра содержания образования, но понимают под ядром нечто другое. Пример - Mortimer Adler, Пайдейа.

3. Прогрессивизм основан на вере в то, что уроки должны быть релевантными для учащихся. Содержание и методы образования строятся с учетом личного опыта, нужд, и интересов учащихся. Прогрессивисты считают, что содержание и методы образования должны ставить ребенка и его интерес в центр внимания. Их методы – проблемное обучение, групповое обучение, аутентичное оценивание. Пример – John Dewey

4. Социальный реконстукционизм отпочковался от прогрессивизма в 1920-х годах. Это направление верит, что школа может и должна помогать решать социальные проблемы в обществе, такие как социальное неравенство, несправедливость, защита окружающей среды или уязвимых слоев населения. Реконструкционисты организуют сам образовательный процесс в школе вокруг социальных проблем города, села или микрорайона. Предмет образования – это социальное освобождение, активизм. Пример – Paolo Freire.

5. Экзистенциализм (от existence=существование) исходит из идеи свободы воли. Учащиеся в экзистенциальной школе вольны контролировать свое собственное образование. Их призывают понять самих себя и сделать свой выбор, принимая при этом ответственность за последствия своего выбора. Содержание образования – это самоопределение человека. Пример – A.S. Neill, Summerhill.

Тут можно соглашаться или не соглашаться, может быть их не пять, я восемь, но точно не две. И главное, нельзя утверждать, что вот моя позиция единственно правильная, а все остальные не просто ошибочны, но и как-то морально порочны.

И самое главное. Педагогика свободы потерпела поражение не потому, что Россия стала терять демократические завоевания. И даже не от того, что наше население как-то особенно несвободно в глубине своей загадочной русской души. Нет, просто великий проект Просвещения и во всем мире натолкнулся на конкуренцию со стороны других идеологий. Среди них и консервативно-религиозные, и технократически-модернизационные, и социалистические, и ново-религиозные.

России слабо коснулась интеллектуальная революция постмодернизма. Хотя вроде Фуко и Лиотарда все, кто хотел, прочли. Но вот осознания фундаментальной, неустранимой множественности одновременных смысловых миров у нас пока как-то не наступило. Педагогика свободы имеет один существенный изъян, который она разделяет со своим оппонентом – совкообразным консерватизмом. Это несокрушимая вера в собственную правоту, вера в конечное свое торжество. А в современном мире идеологических побед не бывает. Вернее, плюрализм всегда побеждает, потому что включает в себя всех, кроме самых крайних.

И отсюда вывод – зря они закрылись. Потому что ниша педагогов, работающих с категориями свободы и гуманизма осталась ведь, и всегда останется. Надо только привыкнуть быть нишей и не рассчитывать на полную победу или даже на поддержку всех правительств. И теперь у этой ниши на одну хорошую газету меньше. А почему? Только из-за невозможности всех убедить в своей правоте? Тогда надо все, абсолютно все газеты закрыть.

Теория конфлюэнтных инноваций

The English version is here

Инновации в образовании происходят иначе, чем в бизнесе. В конкурентной среде бизнеса организации смертны. Те, кто проиграл конкурентам, уходят. В образовании преобладают государственные или субсидируемые организации, которые редко умирают своей смертью, по причине конкурентной борьбы. Бессмертие не так уж хорошо, потому что только смерть позволяет меняться – как биологическим видам, так и организациям. Когда образовательные системы растут, то массовизация сама создает драйверы инноваций. Но как только всеобщее среднее установлено, оно мало меняется. Один очевидный пример: интернет по всем понятиям должен бы уже революционализировать образование. Ведь образование про знания, а интернет это новая и радикально улучшенная инфраструктура знаний. Тем не менее, влияние его на преподавание и учение невелико.

Неудачными будут инновации, которые не включают в себя конфлюэнтные (то есть «сливающиеся» или «со-текущие») факторы: экономические, социальные, культурные, технологические, возможно еще какие-то. Например, множество технологических новинок не уменьшают, а наоборот увеличивают трудозатраты учителя. Даже если они теоретически могут улучшить учение, их не примут учителя. Соображения трудозатратности возобладают. Инновации, которые могут негативно повлиять на властную структуру школы, то есть подорвать авторитет учителей, тоже будут отторгнуты, потому что педагоги действуют в относительно слабых и хрупких властных структурах.

Мы часто игнорируем основную черту образования – оно требует огромного труда от самого учащегося. Чтобы научиться чему-то более или менее систематически и целенаправленно (что и отличает учение в контексте образования от любого другого), нужно приложить массу усилий. И нельзя никак поручить часть этой работы машине, потому что важно именно усилие учащегося. Логика разделения труда также неприложима к учению. Вот в этом-то и состоит ключевое отличие структуры труда в образовании от структуры труда на производстве. Трюки, которые мы знаем про повышение производительности труда, не работают в образовании. Это чудесно, что все можно найти на Гугле. Но чтобы знать, что искать, надо иметь когнитивную карту понятий, сфер, идей. А для ее построения надо по старинке читать или слушать.

Еще одно неприятное и недостаточно осмысленное открытие в том, что отношенческий компонент преподавания оказался незаменимым. Очень легко аутсорсить лекции МООС’ам, и надо сказать это было известно со времен изобретения радио. Но как лошадь нельзя доить в отсутствии жеребенка, так и большинство детей не могут учиться в отсутствии значимого для них взрослого – если не для лекции, то для поддержки и поощрения. Не всем детям это надо, но большинству. Для этого феномена есть, вероятно, очевидные эволюционные причины. Наш вид сформировался так, чтобы детям было интересно то, что интересно их значимым другим. Есть, конечно, еще и широкое любопытство, особенно в первые десять дет жизни ребенка. Но его не хватает на квадратные уравнения, просто этого ресурса маловато. Детям нужна внешняя, социальная мотивация к обучению, и мы еще не придумали машину, отношения с которой заставили бы их учиться.

Нужна рамка для понимания инноваций в образовании. Гипотеза пока такая: Во-первых, рассматривать работу учащихся и педагогов как форму труда. Успешная инновация увеличивает производительность в одном или обоих этих трудовых процессах. Во-вторых, нам нужно взглянуть на властную структуру образовательной организации. Успешная инновация не разрушит, а усилит ее, или, по крайней мере останется нейтральной. Третье, инновация должна быть доступна для понимания. Иными словами, она должна соответствовать культурной (семиотической) матрице учащихся, их родителей, педагогов, управленцев. В этом смысле такая инновация не должна выглядеть инновацией. И наконец, последнее, она должна быть технологически добротной – дешевой, доступной, нетрудной для усвоения.

Совершенно очевидно, что это только догадка, и еще далеко не тория. Чтобы продвинуть ее дальше, приглашаю всех в соавторы. Примите участие в эксперименте по краудсорсингу научной статьи.

Примечание: Я использую определение инновации из Oslo Manual: “внедрение [или введение] нового или существенно улучшенного продукта (товара или услуги) или процесса, новый маркетинговый метод, или новый организационный метод в деловой практике, организации рабочего места или внешних отношений” (стр. 46).

The theory of confluent innovations

Русская версия здесь

In education, innovations happen differently from those in business. In business, organizations are mortal: they go out of business. Education is dominated by public and publicly-subsidized organizations that rarely die. Immortality is not as good as it sounds: among organizations, like among species, death makes change possible. When educational systems grow in size, the massification itself creates drivers of innovation. Once the mass public schooling is established, things change very little. Just one example: the internet by all reckonings should have revolutionized education by now. After all, education is about knowledge, and the internet is the new, and radically better, infrastructure of knowledge. Yet its effect on teaching and learning practices is quite limited. At least, no noticeable spike in international test scores can be attributed to improvements, related to information technologies.

In education, innovations fail if they do not exhibit confluence of several factors: economic, cultural, social, technological, and perhaps others. For example, many technological innovations do not reduce the workload of a teacher, and rather tend to increase it. Even if such an innovation dramatically improves learning, it will not be adopted by teachers. The labor considerations will prevail. Innovations that may affect the power structure within schools – that is, undermine teacher authority – will also be rejected, because teachers operate within relatively weak and fragile power structures.

One key feature of education we tend to ignore is that it requires a lot of labor from the learner. To learn something more or less systematically and purposefully (which separates educational learning from other kinds), one must apply much effort. The labor cannot be delegated to a machine, because the effort itself does the trick. The division of labor is also not applicable to educational learning. And that’s the key difference in labor structure between education and production. All the tricks we use to make productive labor more efficient, do not work here. One can look up stuff on Google, and it is wonderful. But even to know what to look for, one still needs a cognitive map of concepts, domains, ideas. That takes much of old-fashioned reading or listening.

Another discovery about education is that the relational component of teaching seems to be irreplaceable. It is easy to delegate lecturing to MOOC’s, and I have to say, people knew that ever since radio was invented. But just like a horse cannot be milked without a foal present, most children cannot learn without a significant and respected adult being present – if not for lecture, then for help and encouragement. This is not true of all children, but of most. There are probably good evolutionary reasons for that. We evolved to be especially interested in things that are important for our significant adults. Of course, there is the open-ended curiosity, which children are blessed with, especially in the first ten or so years of their lives. But it does not get us to quadratic equations; it is just not enough. Children need external motivation to learn, and we are yet to invent a machine that can build a relation worthy of applying the effort to learn.

The framework for understanding innovations in education is needed. My proposal is (1) to consider student and teacher work as forms of labor. A successful innovation will change something significant about making either or both of the two more productive. (2), we need to look at the social organization of schooling from the point of view of power relations. A successful innovation will not destroy it, but will either strengthen, or at least remain neutral to it. (3), the innovation should be easy to understand; in other words, it has to match the cultural (semiotic) matrices of people involved – students, teachers, parents. In this sense, it should not appear to be an innovation at all. And only finally (4), it has to be technologically sound – cheap, available, easy to grasp.

It is very obvious, that this is just a hunch, not really a theory. To move it forward, I invite you all to be my co-authors. Take part in an experiment, crowd-sourcing of a scholarly paper.

Note: I use the definition of innovation found in the Oslo Manual. It defines innovation as “the implementation [or introduction] of a new or significantly improved product (good or service) or process, a new marketing method, or a new organisational method in business practices, workplace organisation or external relations” (P. 46).

Life as it should be

Last week we went to the Gorky park; it was a Saturday with the perfect early summer weather. Thousands, maybe tens of thousands of people were there: families with kids, young people, old people. In the recent years, the park has undergone a remarkable transformation. It used to be a seedy, kitschy, unsafe place. Now it is clean, well designed, free to enter, and full of these low-key entertainment things, like a giant sandbox, a contemporary art gallery, an open air dance deck (several couples were doing some great swing), a few nice restaurants, and a lot of green space to lounge around. An ice cream costs 60 rubles, about $1.70. Same for kvas. The heavens were contemplating rain in the evening, but mercifully reconsidered.

The scene got me thinking – what should life be like? Or rather, can it get any better? I mean – not life in general, but in this particular moment. We have developed seeking brains, always imagining something else, something better. Sometimes we look for it in the past, more often – in the future. In a very specific sense, we ignore the present as a candidate for perfection. We rarely look for the perfect right before our eyes, probably because our brains constantly move between the past as we construct it and future as we are trying to predict it. It is a peculiar blind spot that most of us have – except for some who work on their ability to see the present, usually within a religious or a meditative tradition. But even the very fact that people have to work on it especially proves the point that we normally do not see the in the present.

Anyway, for your future reference, life as it should be could be found in Gorky park on 31 of May 2014, the city of Moscow, Russian Federation. This may not be true, because I am sure someone there was unhappy, and the kids was not there with us. But it was darn close.

Игры в мышление

И в России и в Америке, но особенно в России, есть такой класс игр. Наверняка многие из вас знают их, хотя и под разными названиями. Людей разбивают на группы и просят в течение пяти- десяти минут произвести на свет какие-то идеи. Поскольку никто из них толком к этому не готовился, то и идеи в основном получаются бледные. Но даже если какая-то оригинальная, сильная идея вдруг прорывается, то времени на ее обдумывание нет, и ее автор встречает растерянные взгляды своих со-группников. И тот, кто назначен от группы спикером, обычно ее не включает, потому что и сам не вполне понимает. И ведь люди стараются проииизвести именно то, что от них ожидают организаторы – ведь это же игра, и надо же подыгрывать. Таким образом, выдается некоторое количество весьма поверхностных мыслей. Руководители игры потом весь этот набор причесывают, и делают из него структуру для дальнейшего обсуждения. То есть даже если появляется время, то структура тривиальности остается до конца.

В некоторых вариантах игр людей начинают страшно ругать, за то что они не произвели ничего внятного за те пять минут (то есть как и ожидалось). И они, расстроенные и оскорбленные выдают вторую порцию – тоже очень тривиального, но искусно замаскированного в мудреные слова материала. Но поскольку все эмоционально заведены, то они начинают воспринимать продукт своего коллективного бреда как какой-то прорыв. Важно, что в этих играх обычно начисто пропускается фаза обычного критического разбора идей и предложений. Как правило, есть формальная критика – «вы не отрефлексировали позицию» или «это не формат, а тренд» или еще как-то в этом роде. Но нет нормального приземленного рассуждения о том, будет ли идея работать или как до нее дойти. В результате такой эмоциональной и интеллектуальной встряски вполне разумные люди выдают на гора какую-нибудь фантазию, к которой потом стыдновато возвращаться. То, что казалось прорывом в два часа ночи в субботу, через два дня начинает казаться достаточно наивной галиматьей. Да и лучше не смотреть – это же про процесс, а не про результат.

В реальном мире действительно сильные идеи достаточно редки. Они требуют большого времени и сконцентрированного обсуждения. Для продуктивного мышления нужно терпение, время, и доказательства. Нужно избегать всячески давления группы на отдельного человека – группа должна помогать вырастить авторскую идею; группа не может быть автором идеи. Научное мышление всегда критично. Наука – это дело скептиков. Да иногда есть необходимость перемены фаз – от свободного, ничем не ограниченного брейнсторминга к критическому анализу сгенерированных идей. Но совершенно недопустимо пропускать критический анализ совсем. Причем анализ не формальный (Как это укладывается в нашу же жесткую схему?) а реальный (Как это будет работать?). Нельзя дискутировать идеи в искусственно созданном интеллектуальном вакууме – надо привлекать те теории и данные, которые мы имеем. Вот этот момент изоляции от мира объединяет игры в мышление с религиозными культами. Изоляция снижает порог критичности, делает все известные человеку ходы и приемы мышления неэффективными, а взамен дает ему совершенно новые правила игры. В этих новых правилах он новичок, он инфантилизируется, и им легко управлять. Его референтная группа меняется, ему банальные тривиальности начинают казаться глубочайшими откровениями, а все непосвященные – дураками.

В ожидании супер-инновации

Много лет назад, я, как и все пользовался какими-то поисковиками. Мой последний был WebCrawler, то есть «ползун по интернету». Это точно отражало его сущность, но нам всем казалось, что так и надо, и иначе быть не должно. Что такое подождать 60 секунд, ведь интернет-то большой? Однажды мой друг Чарльз посоветовал мне попробовать новую штуку под названием Google. Я обычно избегаю пробовать совсем новые вещи, жду, когда другие попробуют. Но он настаивал, ничего, в общем-то, не объясняя. Надо сказать, что Гугл не занимался тогда совсем никакой рекламой – пользователи сами передавали друг другу информацию.

Вот такой должна быть супер-инновация – в образовании, и где угодно. Попробовал раз, и не нужно объяснять преимуществ, не надо никого убеждать. Преимущества очевидны – а именно Гугл работал в десятки раз быстрее, чем все остальные. Второе – эта инновация должна отвечать на реально существующие потребности людей, причем сами они о своей потребности и не догадываются. Третье – эта инновация не требует от них большего труда, а наоборот, экономит усилия или сокращает рутинные работы. В этом критерии беда многих образовательных новинок – они может быть и замечательные, но требуют больше работы, чем без них. И наконец, четвертое – эту инновацию легко использовать, не надо переучиваться. То есть в некотором смысле это не совсем новая инновация – она является продолжением уже существующего, привычного процесса, она, поэтому, легко встраивается в социальный контекст использования.

Вот такую инновацию в образовании мы и должны искать. И такой не было много-много лет. Наверное, одной из последних была меловая доска, в самом начале 19 века. На ней можно было показывать один и тот же текст всему классу, и при этом менять его относительно быстро. До меловой доски надо было или передавать одну книгу, читать ее вслух, или полагаться на повторение хором. После меловой доски – и проектор и интерактивная доска – лишь мелкие улучшения на фоне той супер-инновации. Она была дешевой, надежной, простой в обращении технологией, облегчающей труд учителя и ученика. Изобретение массовой школы в Пруссии ив Америке в первой трети 19 века – это тоже супер-инновация, хотя она абсолютно не изменила технологию учения – просто распространила старую модель на всех детей, с колоссальными для цивилизации последствиями. Наверное, есть какие-то другие примеры супер-инноваций, но вы поняли, о чем речь.

Инноваций в образовании появляется огромное количество. Почему? Очевиден один ответ – образование по-настоящему еще не вкусило плодов компьютерной революции. И, казалось бы, эта сфера, связанная с передачей информации, и должна бы одной из первых использовать информационные технологии. Но этого не произошло, потому что у учения есть одна интересная особенность – его продуктивность во многом зависит от усилий, которые учащийся потратил. То есть простая логика автоматизации не работает. Да, можно скопировать текст за секунду и вставить его в свой фай, вместо того, чтобы писать от руки. Но и образовательный результат будет нулевой. Второй, менее очевидный ответ – массовая школа, возможно, достигла своих внутренних пределов производительности труда школьников. И ни одна из попыток реформирования пока не увенчалась массовым же успехом. По-прежнему, элитная школа намного опережает массовую по производительности детского учения.

То есть задача образовательной супер-инновации совсем не имеет очевидного решения. Это не значит, что такого решения быть не может. Мы знаем много примеров, когда задача, не решаемая в течение тысячелетий, была в какой-то момент успешно решена. Например, изобретение увеличительного стекла привело к открытию мира микробов, и к пониманию причин многих болезней. Увеличительное стекло стало супер-инновацией для медицины.

Мы собираем идеи в Конкурсе Инноваций в Образовании – уже больше 300 заявок. Зачем? А надеемся, вдруг одна из них - потенциальная супер-инновация? Вдруг мы поможем ей состояться? Нет ведь, наверное, ничего более восхитительного, чем присутствовать – и помогать - при рождении чего-то настолько редкого и настолько значимого. А если и не найдем – тогда хотя бы поможем нескольким обыкновенным инновациям пробиться. Ведь они в своей совокупности готовят почву для появления супер-инновации. Ведь кто-то же вначале изобрел WebCrawler, а потом уже двум стэнфордским аспирантам пришла на ум совершенно безумная идея загрузить весь интернет на свой компьютер.

И дело не только в технологиях: иногда чисто организационные или экономические находки ведь могут иметь серьезные последствия, как в случае с массовой школой. И они сами пробиваются в свет с трудом. Нужны какие-то общественные институты, которые помогают им оформиться. Ведь мы знаем из истории открытий – многие из них делаются по нескольку раз, потому что первооткрывателя никто не оценил и не поддержал. Очень возможно, что супер-инновация в образовании уже есть, только никто о ней не знает.

Freedom is specific

Am I more or less free in Russia than when I was in the US? The answer is not that obvious. Let’s consider a few practical matters.

1. This blog – only once have I considered self-censorship here, and in the end decided to go with that anyway. I was afraid that my post, no matter how insignificant, may affect the chances for our rector to be reappointed (he is appointed directly by the government). Later I learned that the rector expressed more or less the same sentiment publicly on radio, so he took the risk, too. In the US, I had to pull my blogs or edit them several times, all because of concerns with political situation within the state. It is safe in the US to criticize the federal government, but the state, especially if it is a small state – a different matter altogether. In fact, a state official had called my superiors to pressure them about my blog (and it wasn’t even offensive or outrageous, just critical). 
2. The concept of Experiential Studios, which was designed with my colleagues, could not be, for a number of reasons, implemented at RIC. Partly because of the accreditation regime in the US, and partly, because of the resistance by the Arts and Sciences faculty. Well, we’re implementing a very similar program starting this Fall here at HSE. Not without a fight, but it has been approved. 
3. In American universities, I had to spend a lot of time on mostly boring tasks, associated with accreditation (read NCATE). Not just boring, but I was not convinced it is useful. Here in Russia (I’ve got in again on an accreditation year, such luck), I was able to delegate most of this work to others. And the project itself was not that burdensome Probably as useless I terms of quality assurance, but less demanding. Instead, I was able to pull off a really interesting exercise of external review for our two programs. Wу have asked international experts to read our student’s theses, and grade them to see if they consider the final product to be at the world level (they did). 

So, what I am saying? My country has just annexed a part of its neighbor and looks like is gearing up to intervene in a civil war. The state-controlled mass media looks more and more chauvinistic. There are no independent TV channels, or courts here; the non-profit sector is being harassed. How can one be freer? That’s just the thing – there is no freedom, there are many kinds of freedom and non-freedom in various dimensions of our lives. Professionally it can be one thing, politically – quite different. Then there is the personal life, the everyday life (where doo you buy your groceries? How do you pay your bills?). All of these have different textures of freedom, and those vary within one country from city to city, and definitely among countries.

Голосование ногами и руками

Те, кто голосуют ногами, не делают погоды на выборах, но будущее страны во многом зависит от них. В современной экономике нужны креативные прорывы, а они зависят от настроения узкого слоя людей. Поэтому классический популистский авторитаризм больше не работает. Вернее, стратегия работает на короткий срок, но на более длительный срок она проигрышная. Восстановление компромисса между руководством страны и либеральной интеллигенцией поэтому в какой-то степени неизбежно. Вопрос только в том, насколько быстро в Кремле это осознают.

После протестного движения зимы 11-12-го, высшее руководство страны совершило совершенно предсказуемый поворот в сторону консерватизма. Этот поворот примерно совпадает с т.н. «Южной стратегией» Никсона. Действительно, арифметика российского электората такова, что Единой России можно относительно честно выигрывать любые выборы, если прямо опираться на социально консервативные и националистические слои населения. Понятно, что небольшая победоносная война не повредит. Но главное, что потеря поддержки либеральной интеллигенции не только не ослабила, а наоборот укрепила позиции Единой России, потому что наличие некоего внутреннего оппонента (если не врага) как раз и помогает привлечь больше консервативных голосов.

К сожалению, электоральная арифметика работает на выборах, но подводит в экономическом развитии страны. Высокообразованная и креативная часть населения имеет тенденцию быть либеральной по своим политическим взглядам. Почему креативность совпадает с демократическими инстинктами, мы точно не знаем, но это так. Для инновационной экономики России нужны именно эти довольно узкие слои населения. И нужны не просто так, чтобы были, а чтобы чувствовали себя уверенно и защищенно. Именно эти классы наиболее мобильны, и могут себе позволить выбирать страну, в которой развивать свой бизнес. Для них важны чисто личные свободы, но и политические свободы тоже. Их очень просто выдавить из страны – физически или просто загнать в состояние бездеятельности. Ведь что такое новая когнитивная экономика? Это, прежде всего, производство идей. И для конкурентоспособной страны уже недостаточно просто заимствовать чужие идеи, надо научиться производить свои. То, что сделали Nokia для Финляндии и Samsung для Кореи – этого Газпром не может сделать для России. Не потому что там работают нетворческие люди, нет. Просто сама инновационность стала двигателем экономического развития. А инновационность штука хрупкая и капризная. Например, у Вышки проблемы с набором иностранных профессоров – просто потому что новости из России в последние месяцы сами знаете какие. И так везде. Для того чтобы перезапустить российскую экономику, нужна либерализация политической системы, реформа юридической системы, и реальные антикоррупционные шаги.

В политике есть некоторые взаимные заблуждения, которые надо просто пережить. Российские либералы не замечают, что консервативное движение – не есть только искусственное создание коррумпированного государственного аппарата. Это реальная, аутентичная политическая сила, которая приобретает свой голос, и к которой надо относиться с уважением. Ведь эти люди никуда не денутся, и с ними надо научиться жить. Консерваторы тоже серьезно ошибаются: они ведут себя так, будто останутся у власти навечно. А политик всегда должен думать о том дне, когда его не выберут. И самое главное, они резко недооценивают непропорциональное влияние либеральной интеллигенции на российскую экономику. Общие же интересы обеих групп в том, чтобы восстановить то более или менее рабочее равновесие, которое существовало до 2011 года. Консервативный поворот должен замедлиться и повернуться вспять. Иначе экономика все равно сделает то, что было не под силу демонстрантам на Болотной площади.

Russia, long time on the fence

Thanks to those of you who asked how we are doing here with all the news. There is absolutely no threat to our personal safety here in Moscow. Ukraine is not going to launch an assault on Moscow. The news from the Eastern Ukraine is scary and disturbing, and it is all very personal to the people of Eastern Ukraine.

Much more troubling is the slow, but steady sliding into a more authoritarian, less free society. It is hard to say which is the cause and which is the consequence – the conflict in Ukraine (and inevitable although sad surge of “patriotism”) or the shift to authoritarianism. And internal politics is always linked to external; that much we know.

I think it is an oversimplification to think that all the strings in Russia are pulled from Kremlin, or personally by Putin. He is as much a hostage of the larger political forces as their master. (Although the decisions to annex Crimea and to threaten Ukraine with invasion are most likely his alone). The myriad small things to drag the country back in time come from many people. Here is where I disagree with most Russian liberals. Their mistake is to equate authoritarianism with one person, or with a corrupt clan of officials. In fact, Russia has seen the birth of a powerful political movement that is both socially conservative and politically repressive; they also tend to be hawkish in foreign policy. It is sort of a version of GOP a-la 1963. It is very unlikely Putin actually controls them, although he uses the movement when he sees fit – which tends to be more and more often. But the liberal minority needs to acknowledge this political force as a legitimate, powerful, if scary political opponent, not as a conspiracy of bureaucrats alone.

The shifts are many. For example, Duma is considering a law that requires bloggers to register with the Russian equivalent of FCC. This only pertains to those bloggers who have an average of 3000 hits a day, which I never have. So, OK, not to worry? Or, they will soon want people with dual citizenship to register with immigration authorities, although the Russian constitution explicitly allows dual citizenship and prohibits any restrictions of rights. Why register then? I am already not allowed to hold certain government jobs, as long as I maintain the dual citizenship. Not that I want those jobs anyway (mostly law enforcement), but it makes me wonder. Or another example, the government is actively developing what looks like an official ideology. Yet the Russian constitution explicitly forbids that. A series of acts restrict activities of NGO’s, including what amounts to a total ban on foreign funding. It looks like the death of democracy by a thousand of tiny cuts.

Democratic institutions have never been strong in Russia. Most importantly, the legislative and the judicial branches have not been truly independent since late 90-s. But it is not just that. There is nothing here like ACLU, so no one will take all these cases to court. A few civil rights organizations tend to be partisan, while ACLU is pointedly neutral. Russian journalism has been struggling, and the state control over media seems to be strengthening. The liberal opposition is very weak. The opposition parties are unable to attract wider audiences, in part because the government severely limits their freedom, and in part, because they simply do not know how.

Yet, this is not the entire story. The country has a significant, and sophisticated middle class. Russians have always loved to travel, and many have seen the world. The adult population is fairly well educated, better than the average OECD country. Within the federal and regional governments, quite a few capable people continue to work on country’s development, despite everything. The rumor of total corruption are exaggerated. The civil society does exist, although not in the same form as it is known in Europe and America. It is too soon to give up on Russia; it has the potential for a normal democratic development. I may be an optimist, but I don’t see significant barriers to that. It is more of a fluke than some sort of an exceptional nature of Russian society. One important reason for the current state of affairs is that Vladimir Putin happens to be an exceptionally gifted politician, who also happens to be very cynical about democracy. And to survive politically, he had to make the conservative turn, because the liberal classes have – rightfully - withdrawn their support. I agree with Stephen Cohen, who believes that the US has made a number of mistakes, which contributed to Russia’s political backpedaling. Of course, U.S.’s own unfortunate prolonged war on terror did nothing to welcome Russia or other regional powers into democratic fold. On a personal level, Putin and many Russians feel that the country has been repeatedly snubbed by the West, the missile defense project is just one of many stories. The particion of Serbia is another, and the list of grievances goes on and on. The perception may or may not be true, but nothing has been done on symbolic level to counteract it.

What I am saying is, the present sad state of Russian democracy does not have deep economic or political roots. It all may change.